– Что?
– Сперва национализация компании, потом…
– Но можно ведь поставить на уши юристов. Подать в суд за границей. Можно… Надо сражаться!
Она умолкла.
Борис опять провел руками по лицу, словно снимая паутину.
– …Блин, если б только можно было сдать кровь как-нибудь без иголок, трубок, всей этой хрени. У меня просто яйца втягиваются от одной мысли, как мне иголку воткнут в вену.
– Ты боишься иголок?
– А ты нет?
– Никогда раньше не сдавал кровь?
– А ты что, сдавала?
– О, ну я была идейная. В молодости. Да. Кровь сдавать – первая. На субботник – первая. Шефскую помощь пионерам – первая.
– Может, не надо это вообще делать?
– Ты хочешь или нет.
– Хочу. Но люди…
– Люди оценили. Когда ты сказал, что тоже придешь и сдашь. Я видела. Они оценили. Они видят, что ты искренне.
– Сомневаюсь. Теперь я и сам вижу, что в этом есть что-то фальшивое…
– Не ной. Просто не смотри на иголку. Иди.
Борис, кряхтя, встал с кровати, поплелся в ванную.
– Футболку смени! – крикнула вслед Вера. – Тебе там будут закатывать рукав, но, может, заставят снять рубашку!
Вера прислушалась. В ванной зашумела вода. Вера торопливо вынула телефон. Одно новое сообщение. Вера фыркнула. Эта тупая Ирина до сих пор уверена, что переписывается с Борисом.
6
Стены в больнице были кафельными. Белыми. Пол был кафельным. Охристым. От этого все здесь особенно звонко било по слуху. Каждый лязг ее инструментов отдавал у Бориса поджелудочной щекоткой.
Он полулежал-полусидел в неудобном кресле. Скрипучем. От скрипа сводило зубы. Женщина в белом халате («Представляю, как на него брызнет», – подумал Борис и зажмурился) сказала:
– Руку вытягиваем.
Он вытянул. Она больно клюнула его ватным тампоном, от которого холодило кожу, пошел спиртовой запах.
– Не напрягаемся.
Борис слышал в голосе нетерпеливую злость тюремной надзирательницы. «Ошибка, – подумал. – Не надо было вообще лезть». Помогать, суетиться. Они его ненавидели. Чем больше его здесь было – в больнице с раненными, в фойе с родственниками, у шахты вместе с местными волонтерами, – тем больше ненавидели. Но встать и уйти было поздно. Она затянула ему руку резиновым жгутом. В пальцах сразу начало неметь.
Защипнула кожу. Потом отвесила руке несколько звонких оплеух.
Борис от неожиданности брыкнул ногами.
– Больно? …Извините, – сказала медсестра. – Просто вену не видно.
Борис вдруг понял, что голос у нее не злой, а усталый, а на лице – не ненависть, а тоже усталость. Несмотря на прибывших из Москвы медиков, местная больница переживала тяжелые дни и ночи. Особенно тяжелые, потому что для многих под обвалом оказались родственники, друзья, приятели, родственники друзей и так далее, – маленький город!
– Да, – сказал он. Попробовал улыбнуться. – Ничего.
Ее лицо немного обмякло:
– Мы просто сперва думали: приехал еще один мудак из Москвы. Потом разобрались. Женщины хотели сказать, что извиняются, – отрывисто и сухо процедила медсестра. – Мы там все с ума сходили. У всех…
– Я сам из маленького города, – сказал Борис. Он не стал ничего добавлять: понятно. В маленьком городе большая трагедия встряхивает до дна и каждого.
Медсестра кивнула, дала его руке еще одну оплеуху, а затем всадила иглу. От бумажного треска собственной кожи Бориса чуть не вывернуло. По трубке стала подниматься темная кровь. Он отвлек себя мыслью: а эта медсестра, она там тоже была? Она в него – там тоже плевала?
Медсестра похлопала его по плечу:
– Сомлел? – А потом: – Молодец, – сказала. – Все правильно. Люди не дураки. Люди всегда разберутся, что к чему.
Вера сидела на клеенчатой скамье в коридоре. Убедилась, что Борису вставили иглу и он не сбежит, вынула телефон. Борис его так и не хватился. «Да уж. Не до блядок», – усмехнулась Вера.
Новое смс от девчонки. Мягкое выражение с лица ушло, стало ожесточенным. Открыла.
Прочла, покачала головой.
– Засранец… – сказала тихо. Выделила только что отправленное сообщение.
Нажала: удалить.
7
На железном мостке минус седьмого этажа «мартенсы» загремели так, что техник Володя сбавил шаг. Остановился. Щекотка в копчике. И чувство, что на тебя кто-то смотрит. Он огляделся. Металл, тихое гудение ламп дневного света. Глубокий трюм. Где-то высоко – сцена. Но про это думать не хотелось.
Рация пискнула, затрещала – голос Петровича:
– Володька, ты где?
Он поднес ее ко рту:
– На минус седьмом. Где ж еще. Иду готовить к демонтажу пресс.
Сам послал, теперь кудахчет.
– Че?
Рука с рацией невольно опустилась. Волосы на затылке поднялись. Древняя часть мозга, доставшаяся технику Володе от пресмыкающихся, опознала белковый запах и тут же перевела его в ощущение ужаса. Но эволюционно более новые участки мозга не могли взять в толк, откуда оно: это чувство, что на тебя кто-то смотрит.
Потом Володя сообразил: конечно же. Из фильма «Властелин колец», вот откуда. Когда отважный хоббит спустился в нутро горы, и вдруг среди черепков открылся живой глаз. Глаз дракона.
Но здесь драконов быть не могло. Максимум, крысы. Крысы и кошки. Рация опять пискнула, треснула:
– Ты там ничего еще не отвинтил – не отсоединил?
– Нет.
– Не трогай ничего!
– А что?
– Отбой. «Сапфиры» монтируем обратно.
То им все завинчивай. То все развинчивай. То опять завинчивай. Задолбали. Но сказал Володя вслух только:
– О’кей, – но зато самым красноречивым тоном.
Петрович и сам понял невысказанное. Думал так же.
– «Сапфиры» только что поставили обратно на афишу.
– Директор же…
– Директора барракуда слопала. Езжай сюда. Приказ повесили.
Володя убрал рацию.
Все-таки чем-то пахнет. Он всмотрелся в пресс – гигантское неподвижное насекомое. Повел ноздрями. Оттуда пахнет? Не оттуда?
Задували мощные вытяжки, двигая, перемешивая воздух. Несовершенный нос пасовал.
Володя повернулся. Генераторы. Ему показалось, что дверь одного железного шкафа открыта. Пошел к нему.
Рация пискнула, затрещала:
– Ну ты где? Тащи уже задницу наверх! Тут все с высунутыми языками бегают, а он там прохлаждается!
