– Ну вот, – сказал я. – Мои соболезнования.
Мне Вера искренне нравилась.
– Ну раз вы молчите, тогда буду говорить я.
Ответом мне было опять молчание. И я заговорил.
– Жила-была девочка. Хорошая, но глупая. Ее звали Ира.
Закончить хотел моралью, но ее не было. И я сказал:
– Вот так.
Борис долго собирал оттопырившиеся под действием успокоительного губы. И наконец сказал:
– Ну и что?
– Я защищал маму от этой маленькой дряни! – выпалил Виктор.
Аня тут же положила руку ему на плечо.
– Доказательств у тебя никаких. Аня сказала? Витя работает в той же фирме, что рыла под театром?
– А я и не доказываю. Хочешь – доказывай и проверяй сам. Не хочешь – просто живи с этим знанием.
Мне жаль было Бориса, честное слово, жаль. Мне жаль было и Веру. Но убийство есть убийство. И жалости к Виктору я не испытывал. И к Ане, в общем, тоже.
Борис поднял ладонь.
– Хватит.
– Я почти закончил.
– …оставь мне хотя бы моих детей.
И тотчас оба они – они, которые все эти годы ненавидели Бориса! – положили ему свои руки на плечо. Он справа. Она слева. Борис проскрипел:
– Плохие дети лучше, чем мертвые дети.
Тут я с ним согласился.
Что я мог сказать? Он прав.
– Желаю счастья в семейной жизни, – сказал я.
– Постой, – пошевелил вялым, размягченным от таблеток языком Борис. – Постой немного… Андрей.
– Андрей здесь ни при чем.
– Нет. Ни при чем. Его, его друзей, водителя, убили не из-за алмазов, не из-за тантала. Они увидели оружие.
– Какое оружие?
– Которое провозили в Конго.
– Я должен тебе верить?
Борис как-то ревматически согнулся набок. На миг и я, и, пожалуй, даже эти адские детки подумали, что у него инсульт. Но Борис просто никак не мог залезть себе в карман. Аня ему помогла. Борис поправил крен – чуть не завалившись уже в другую сторону, Виктору пришлось подставить себя в качестве опоры.
Борис протянул трясущуюся руку.
Черт, Веру он все-таки любил по-настоящему. Ее смерть его разбила. Передо мной был старик.
В протянутой руке он держал телефон. Борис приоткрыл щель рта:
– Здесь только один звуковой файл. Фамилия второго человека Авилов. Ты этого никогда не докажешь. Но ты это будешь знать. – Борис заклекотал – засмеялся: – Живи с этим знанием, – повторил он мои слова.
И я вышел.
Я знал, что потом таблетки его отпустят. Еще позже и горе уляжется. А потом Борис может захотеть мне ну не то чтобы отомстить, мстительности в нем я как раз не замечал. Хотя повторю: теперь я уже не уверен, что вообще о нем что-то знаю. Но скажем: захочет подстраховаться. Я же не его ребенок, даже приемный. Мертвый я, сочтет Борис, лучше, чем я плохой.
Вот поэтому у меня будет вся эта история.
А Борис, а Аня, а Виктор… Да бог с ними, в самом деле.
11
Петр вышел. Включил телефон. Пин-кода не было. Память была пуста. Лишь один звуковой файл. Он нажал на стрелку в круге. Голос был густой, влажноватый, неторопливый. Вальяжный.
– Позволю себе зачитать точные цифры по ЧВК «Орел».
– Простите, – сказал голос Бориса, пытавшегося быть доброжелательным. – Возможно, я – не по- зволю.
Но что взбесило Петра больше всего, это выражение «а ля гер, как говорится, есть а ля гер». Голосом, который как бы говорил: еще коньяка.
– Ах ты сука, – сказал он в сумеречный уют московского вечера (оранжевые окна, темно-синий бархат неба). – Ах ты сука. А ля гер я тебе покажу.
Он сел в машину. Хлопнул дверцей. Света смотрела и ждала.
– Я же в тебя никогда не влюблюсь, – сказал он ей.
– Круто, – ответила она, вытянув губы трубочкой. – То есть ты рассмотрел возможность.
Ему захотелось хлопнуть ее по башке.
– Да расслабься, – поудобнее села она. – Все нормуль. Зато у меня будет работа!
– Какая работа? У меня самого ее нет.
Еще у него больше не было жены и, можно сказать уже уверенно, квартиры, потому что он ее, конечно же, отдаст Лиде, не вопрос.
– Мы справимся.
– Мы? – ядовито спросил Петр.
Но Света смотрела в ветровое окно с таким оптимизмом и готовностью, как будто за стеклом лежало светлое будущее.
Петр сделал гримасу, «Осспади», – процедил. Повернул ключ зажигания. Машина ответила урчанием. Бензобак был полон. И внезапно Петр ощутил легкость.
12
Театр гремел. И на шумный плеск, поверх которого летели «браво», Даша отвечала улыбкой лучистого восторга. Хлопали в кулисах. Хлопали за кулисами, подняв глаза к мониторам, по которым шла прямая трансляция. В оркестре музыканты стучали смычками. Орджоникидзе дулся, как индюк, но тоже постукивал по своему пульту.
Даша бегом вернулась к толпе, першей из кулис, как каша из волшебного горшка. Выдернула за руку Эванса, он плохо изобразил смущение. Демонстративно захлопал труппе. Даша заплескала ладонями сама. Заметила, что ушла слишком вперед к авансцене – тут же исправилась, отступила назад: нельзя заслонять Марину. Та не простит. А она еще нужна.
Марина сияла. Она была счастлива. Но когда бдительно зыркнула, проверила, где Белова, та уже стояла позади. И Марина опять засияла: это был ее вечер, ее спектакль, ее триумф.
Движение Беловой заметила из кулис только Вера Марковна. «Сука, – крякнула она. – Поздравляю. Новая Маликова». Вере Марковне было так много лет, что она помнила Маликову не махровой лауреаткой всех возможных государственных наград, а девочкой из Ленинграда, только что перебравшейся в столицу: скромницей с потупленными глазками. «Ну сука, – покачала старуха головой. – Мы с ней еще наплачемся».
Президент все еще стоял в ложе и хлопал.
– Вот, – сказал он соседу, тоже бившему в ладоши, – Россия открыта для новых идей. Наши таланты подхватывают передовые открытия ваших. Взаимно обогащают культуру двух стран. И мы готовы инвестировать в это взаимное обогащение.
Соседом его был Уильям Хэккет-Джонс, британский вице-премьер. В Москве он был с неофициальным визитом. Но все знали, о чем пойдет речь: о санкциях британской стороны.
«Сапфиры» были первой московской достопримечательностью, на которую Хэккет-Джонса привели. Опустив, разумеется, что, собственно, к его визиту ее и воздвигли.
Эффект удался.
Президент опустил руки, обернулся к сцене спиной – перед ним тут же стали отодвигать стулья. Движение его немедленно подхватили сначала в ложах, выкупленных на сезон большими компаниями и корпорациями. Оттуда отток перекинулся в партер. Последними сдались дешевые ярусы с гнездами балетоманов. Они еще поорали «браво». Некоторые, впрочем, поорали «позор». Исключительно, как давно все понял про театр наш великий поэт Пушкин, «для того, чтоб только слышали его».
