Она жирно отлепила голосом «ко», «неч» и «но».
– Она же была моим учителем, – Вероника елейно промокнула уголки глаз бумажным платочком, шепнула: – Хочу лично убедиться, что старую дрянь зарыли.
На репетициях легендарная старуха сидела на стуле. Без конца трепалась: как на ее «Жизель» пришли Молотов и Риббентроп, как советская труппа впервые приехала на гастроли в Лондон, как… А больше всего про «образ». Про что угодно. Только не по делу: например, что сделать, чтобы тебя не сносило назад в аттитюде после прыжка, когда все тело, преодолевая инерцию броска, удерживается на крошечном пятачке пуанта, как знаменитый конный памятник императору Николаю на одном копыте. Что делать, Маликова знала: сама-то в свое время не падала. Но молодые балерины вызывали в ней смертельную ревность. Она люто ненавидела их всех. А любила она – театр. Без него – не могла жить. И ненавидя молодых, сменивших (и заменивших) ее, все равно возвращалась в театр. Как кошка, которая привязана не к людям, а к дому. «Вот что ты чувствуешь? – приставала старуха, сверкая старинными бриллиантами. – Перед тобой – твой возлюбленный. Что ты чувствуешь?» А Вероника чувствовала, что у нее тем временем остыли ноги, остыла спина: не то что в аттитюде теперь не выстоять, тут уже и прыгать надо было осторожно, чтобы икроножную мышцу не порвать. «Образ», – материлась Вероника – но только мысленно: ссориться с Маликовой значило погубить карьеру. При Сталине – сесть.
– А Белова – не едет! – притворно ужасались теперь все они, призывая свидетелей разделить оскорбление.
– Она из Питера, ей не понять, – следовал ответ с поджатыми губами.
Никто не хотел репетировать с Маликовой. Тем не менее они боролись, чтобы выбить себе это мучение. Чтобы потом говорить в интервью: «мой великий педагог», чтобы в кабинете у Акима можно было завопить: «да со мной сама Маликова эту партию репетировала!» Имя Маликовой до сих пор мироточило.
– Проводить в последний путь великую Маликову?!
– Она у нас сама великая, отстань, – насмешливо шепнул кто-то позади.
– Нет, я не великая, – серьезно возразила Даша.
Егорова с радостным удивлением глянула на приятельниц: она что – совсем того?
– А ты, Даша, строгая. Маликова, значит, не великая. Кто же тогда для тебя великая?
– Тальони – великая, – пробормотала Даша.
Борис, для которого разговор шел будто по-китайски, понял только интонации. «О… девочки, – с усмешкой подумал он. – Пора разнимать».
– Дарья, извините, – вмешался он: – Несмотря на скорбные минуты, которые вы разделяете сейчас вместе со всем театром, мы должны обсудить некоторые цифры вашего пребывания в Москве.
Слово «цифры» на девиц подействовало, как он и ожидал: глаза злорадно блеснули. «О, никак девушка вышла дороже, чем они думали».
– Какие цифры? – промямлила Даша.
– В сторону отойдем.
– Дела есть дела, – согласились остальные.
Проплыл мимо портрет Маликовой – увеличенная фотография из «Жизели», обрамленная черными лентами и цветами. Потом еще один: с орденом Ленина на лацкане строгого пиджака и крупными бриллиантами в ушах. «Интересно, где теперь все те ее каменья?» – подумала Вероника. Балетоманы узнали ее, шептались, крутили головами. Вероника уловила звук своего имени – тут же красиво изогнула шею, заговорила громко:
– Не могу поверить. Мы так осиротели с ее уходом, – и осторожно провела салфеткой под глазом, на случай, если перестаралась и под глазом растеклась тушь.
2
В машине Петр набрал Кириллова.
– Никогда такого не было – и вот опять, – бодро начал он, как всегда, когда чувствовал себя немного виноватым (вернее, что надо бы чувствовать себя немного виноватым).
– У меня не будет столько одолжений, сколько ты уже набрал, – изрек Кириллов. – Ну?
– Имена у баб-то этих есть?
– Я ж сказал: все забирали заявления.
– Да, но если были заявления, то их регистрировали…
– Неа, – явно потянул кофе Кириллов. – Кому охота статистику себе портить?
– Засранцы.
– Засранцы, – легко согласился Кириллов. – А то ты сам не такой?
– Я? Ни за что! – с комическим ужасом отмел предположение Петр. Он терпеливо ждал.
– Ну, у меня вроде была где-то пометка… по одной… Когда опрашивали потерпевшую. Момент.
Воображение Петра легко наполнило тишину стуком выдвигаемого ящика. Ворохом отодвигаемых бумаг. Шуршанием страниц нужного блокнота.
– Авдеенко Елена Викторовна.
Петр положил телефон. Записал имя на бумаге. Он был уверен, что Кириллов по своей привычке давно нажал отбой, без всяких «до свиданья», когда трубка сказала:
– Пованивает, а?
И только потом Кириллов действительно нажал отбой.
3
От экрана лицо Бориса было голубоватым, он ничего не видел, ничего не слышал, кроме того, что на экране. Вера почувствовала, как у нее напряглись челюсти. Включила, чуть не обломив ноготь, лампу, как бы взвизгнув: я здесь! Но и тогда Борис продолжал водить мышкой. Не сбросил окно, не захлопнул торопливо крышку лэптопа. Вера подошла, заглянула через плечо.
И удивилась, когда он сам нашел ее руку, пожал – и оставил в своей. Другой продолжал двигать курсор, вниз ползли картинки.
Вера растрогалась, наклонилась, обняла сзади, положила подбородок ему на плечо.
– Представляешь, можно вот так запросто купить даже Пикассо, – заговорил, удивляясь своим словам, Борис: – Ну то есть отчасти наебалово, конечно: какая-то там линография… Копии, грубо говоря… Но все равно, с подписью. Пикассо! Не отрывая жопу от стула. До чего дошел прогресс.
Вера вдыхала его запах. Подумала в который раз: хорошо тем, у кого все просто – ты надоела ему, он тебе, но деньги и дети держат вместе, и оба это понимают… У них с Борисом просто – не было. Прищурилась, прочла название сайта. Шепнула:
– Антиквариат?
Борис кивнул:
– М-м.
Вера посмотрела на экран.
На экране была не картина, а грязноватая шелковая туфля – больше похожая на поношенные детские чешки.
– Это тапочки Пикассо? – улыбнулась она. Борис пояснил серьезно:
– Тальони. Вернее, уже нет. Туфелька только одна.
– У него что, была только одна нога? – игриво прошептала Вера.
– У нее. Тальони это не он, а она. …Вторую съел поклонник.
– Ногу съел? – шепча, обвивалась вокруг Вера.
– Туфельку! Представляешь? Вот козел. Купил – и съел.
– Извращенец, – промурлыкала Вера.
Борис, все так же кликая мышкой, накрыл ладонью ее руки.
Вера томно улыбнулась:
