– А югославы?
– Те, которых поймали, однажды выйдут из тюрьмы – и получат свою долю. Они это сами понимают.
Евграфов кивнул, нажал на кнопку и завершил перевод денег.
– Доверяйте, но проверяйте, – улыбнулся он.
Геннадий вынул телефон. Сообщения пока не было.
Евграфов опять стоял перед Мадонной. Геннадий видел его спину. Теперь что-то происходило только между ними двоими – вещью и хозяином.
– Нет, не буду я тебя вообще выставлять, – задумчиво сказал Мадонне Евграфов. – На хуя мне проблемы. Я же не герцогиня Сассекская. Открою иногда сам – посмотрю. И все.
– Искусство не принадлежит народу, – поддержал Геннадий.
– А кому? Кто больше башляет? – усмехнулся Евграфов.
– Кто больше любит. Кто ради него готов на большее, – без тени иронии ответил Геннадий.
Звякнуло смс. Геннадий поднял и показал Евграфову телефон. Мол, все о’кей.
Открыл смс, и улыбка его остановилась.
«Где горох?!!» – стояло там. И рожа с взорвавшимися мозгами.
Опять звякнуло. На этот раз подтверждение, что деньги от Евграфова пришли.
– Да, – задумчиво признался Евграфов, – я ее люблю.
6
Новая пара туфель у Даши начинала свою карьеру на спектакле. Потом – размягченная и запачканная – продолжала служить на репетициях. После чего делала последний рывок на утреннем классе и – вконец истасканная, грязная и разболтанная – летела в мусорное ведро.
Класс кончился. Даша содрала со ступней старые, пропотевшие туфли. Переобулась. Перемахнула крест-накрест тесемки, завязала, заправила. Критически проверила носки. Нашла в ящике трюмо ножницы, отрезала замахрившийся атласный край вокруг пятака. Осталось только натереть подошву и пятаки канифолью, чтобы не скользили. Ящик привычно стоял у трюмо. Даша поставила на канифоль ногу в туфле и начала шаркать ступней туда-сюда.
Треск лопающихся под подошвой камешков канифоли доставлял ей глупое удовольствие, знакомое каждому человеку: когда лопаешь пузырьки на пластиковой пленке или давишь ногой белые ягодки с куста, название которого никто не знает, хотя сам куст знаком с детства.
Остановилась.
Треск в этот раз был какой-то невкусный. Не податливый.
Даша подняла ногу, посмотрела – на кожаной подошве белели царапины. Слишком глубокие. Как будто подошву натерли на терке.
Наверное, канифоль была старая. Может канифоль испортиться?
Телефон на трюмо, жужжа, начал биться головой о стол, медленно пополз. Номер был немобильный, с кодом Питера.
– Да?
– Даша, дорогая, спасибо тебе огромное!
Лидия Семеновна вела классический танец в выпускном классе. Наверное, недавно увидела запись с какого-нибудь ее московского спектакля?
– Пожалуйста, – сказала Даша. Что еще полагается вежливо отвечать?
– Ты что, не помнишь? – удивилась Лидия Семеновна.
Даша не помнила.
– Простите, – сказала она своему старому педагогу. Пальнула наугад: – С днем рождения.
Семеновна засмеялась.
– День рождения у меня в марте. Даш? Ты там что, занята?
– Чуть-чуть, – призналась Даша. Отодвинула ногой ящик с канифолью. – Как вы?
– В школе всем очень-очень нравится! – ликовала Лидия Семеновна. – И педагогам, и детям. Даже они понимают, что хорошо!
– Здорово! – разделила ее радость Даша. – Я рада!
Заминка на том конце была очевидной.
– Ты много работаешь, – обеспокоенно посочувствовала Лидия Семеновна.
– Да, сейчас немного напряженно. Мы «Сапфиры» тут репетируем.
– Да, это тяжелая хореография. Один порядок запомнить – чего стоит. В мои дни такое никто из девочек не потянул бы. Ну, Габриэла только разве, но у нее шага такого большого никогда не было. Это сейчас девочки в кордебалете ногу к уху запросто прикладывают. Но в «Сапфирах» даже им, конечно, тяжело. Все-таки…
Она хотела добавить «страшное говно». Но Даша была ее самой знаменитой ученицей. Вместе с ее славой репутация Лидии Сергеевны взлетела до небес и еще несколько лет могла там продержаться, позволяя успешно отбиваться от соперников-коллег. Поэтому Лидия Сергеевна сказала не «говно», а:
– Интересная хореография. Трудная.
– Есть немного.
– Немного! Представляю, как ты там выматываешься. Даша, ты спишь-то хорошо?
– Нормально. Как обычно.
– Слушай, это не дело. Старайся отдыхать. Я же слышу по голосу. Старайся себя беречь.
– Да. Постараюсь. Простите, что я не сразу вспомнила.
– Не переживай. Ну не вспомнила – и ладно. Это же так понятно, боже мой. С твоими-то нагрузками. Да еще среди москвичей. Вся на нервах там небось. Держись там, дорогая! И еще раз – спасибо от нас всех!
– Рада, что вам понравилось.
– Очень тобой гордимся. Целуем тебя мы все.
– И я вас.
Даша машинально сунула в сумку телефон, потом старые грязные туфли. Остановилась. Удивилась: что они делают у нее в сумке? Она сама их сунула? Стало не по себе.
Даша грохнула грязные туфли в мусорную корзину. Та завалилась набок. Даша уставилась на нее. И впервые спросила себя: а что, если они – все они – были правы?
Аким – прав: «нервы».
Вот и Лидия Семеновна заметила. А уж она точно не враг.
…Ведь правда. Работы много? Да. Нагрузки? Да. Нервы? Да. Плохо спит? Да. Чего не может быть? Пришлось признать, что может. Мерзкое словцо «ебанько» впервые не пролетело мимо ушей, а ужаснуло ее.
7
Петр толкнул окно растопыренными пальцами.
Чистые стены, мебель из ИКЕА, хорошая техника. В холодильнике ничего интересного – баночки с энергетическими напитками и тут же – с протеиновыми. Как многие московские холостяки его лет, Степан Бобров старался балансировать между вредом, который наносил здоровью, и вниманием, с которым после этого чинил организм.
…Слишком вменяемая. Вот что. Эта квартира – слишком вменяемая для психопата и садиста.
Петр в куртке МОСОКНА прошел из гостиной в коридор ко входной двери. Запоры были мощные. Дверь, как в сейфе. Бобров не опасался, что внутрь проникнет чужак. Чувствовал себя в безопасности. Ну а что форточку оставил открытой, так ведь и этаж девятнадцатый. Смотри пункт «забота о здоровье»: регулярные проветривания.
Петр прошел в спальню. Заглянул под кровать. Проверил шкаф со скользящей дверью. Ничего не нашел и в ванной.
Ничего – такого. Даже порно картинок.
Единственная фотография стояла в спальне на подоконнике. Серебристая рамка обнимала Степана Боброва, мальчика с явными признаками церебрального паралича, угрюмо-веселого мужика с голой головой – отца обоих, и женское плечо, отрезанное краем. Петр изучил его пристально: разглядел прядь волос цвета «истерическая блондинка» и больше ничего. Женщина, прижимавшаяся к отцу, впрямь могла показаться лишней. Мать? Мачеха? Почему Бобров ее оттяпал? Места в рамке ей хватило бы. Петр поставил снимок на место.
