Д’Аварэ высказывал сожаление об «английских привычках юного принца» и отмечал, что тот очень увлечён планами составления конституции. Людовику XVIII пришлось провести с племянником долгий разговор, пытаясь того переубедить; в частности, король объяснил, что именно представляет собой древняя конституция Франции. Несмотря на успех этого разговора, герцог Ангулемский оставался одержим своей идеей: после возвращения во Францию, пусть нация решает, какая конституция ей в наибольшей степени подходит. Король был вынужден искать дополнительные аргументы:
Если вы полагаете, сказал я ему, что представительная форма правления не подходит для Франции, думаете ли вы, что я должен её даровать, даже если не очень сведущая нация того захочет? Уступает ли отец детям, даже если они могут ему навредить? Если вы попросите у меня яд, дать ли мне его вам? Он кинулся мне в объятия, на наших глазах показались слёзы...
Таким образом, составление Конституционной хартии имело и ещё одну цель: в момент реставрации монархии на руках у короля оказался бы документ, пресекающий все попытки посторонних поучаствовать в составлении конституции. Впрочем, ничего ещё не было решено, один из проектов предусматривал и такой вариант: «составление конституционной хартии, материалы к которой мы готовим, потребует участия нации», а именно Генеральных штатов. Им и будет доверено превращение древней конституции королевства в «торжественную хартию, которая навсегда сохранит права нашей короны от покушения со стороны мятежников, а вольности и свободы нашего народа - от действий самоуправной власти»
.
Ориентируясь на согласие Людовика XVIII зафиксировать в специальном документе основные конституционные нормы, Курвуазье в проекте обращения к французам заявлял о желании возродить «установленную нашими предками конституцию, о которой забывали невежды и на которую клеветали недоброжелатели», и писал от имени короля:
Мы хотели бы извлечь ее из забвения, в которое она впала, восстановить ее на прежних началах, путем дополнений и незначительных исправлений вознести ее на высочайший уровень совершенства, какого только могут достичь созданные людьми институты, и, наконец, превратить ее в официальный кодекс, чтобы навеки оградить от посягательств со стороны людей и времени. Тем самым она защитит вас и ваше имущество от произвола, позволит вам пользоваться всей полнотой свободы и равенства, какая только совместима с пребыванием в обществе, она сделается непреодолимой преградой и для угнетающего деспотизма, и для разрушительных вольностей; и если она станет просвещать нашу власть признаваемой нами мудростью, она тем самым обеспечит нам (и этого требуют ваши собственные интересы) все необходимое могущество, дабы выполнять королевские обязанности. Пользуясь проистекающей из нее властью, Король Франции во все времена сможет повторять возвышенные слова одного из своих предшественников: «Я могу все, что пожелаю, поскольку я не желаю ничего, что не было бы справедливым»
.
В этих словах явно виден отзвук характерных для XVIII в. дискуссий о пределах власти монарха и деспотизме. В «Энциклопедии» «деспотизм» трактовался в русле представлений о нём, высказанным ещё Монтескье: «Это тираническое, произвольное и абсолютное правление одного человека. Таково правление в Турции, Монголии, Японии, Персии и почти по всей Азии [...] Напротив, в христианском мире невозможна столь неограниченная власть, ибо, сколько бы ее ни считали абсолютной, она не включает в себя произвольную и деспотическую власть, не знающую другого правила и мотива, кроме воли христианского монарха»
.
Однако во второй половине XVIII в. ситуация изменилась. Как отмечал Рише, часть физиократов выступала за «законный деспотизм», а некоторые теоретики абсолютизма, такие как П.-Л.-Ш. Жин, за неограниченную власть короля, но и та, и другая точка зрения были, скорее, исключениями из правил. Большинство же обсуждавших пределы власти монарха оставались в рамках идеологии просветителей. «Одни - прежде всего в Парламентах - были более верны букве, нежели духу Монтескье, и использовали различия между монархией и деспотизмом для того, чтобы все более жёстко критиковать королевскую власть. Другие, более многочисленные, отрицали эти различия. Вольтер писал Жину: “Начну с того, что признаю: деспотическое и монархическое - совершенно одно и то же в сердцах всех людей”»
. Так, со второй половины XVIII в., особенно после реформы Мопу
, королей начинают упрекать в деспотизме, нередко напоминая о том, что настоящей конституции у Франции в общем-то нет.
Сама идея кодифицировать и записать фундаментальные законы французской монархии не казалась потрясающей устои - возможно, потому что, по большому счёту, ничего не меняла:
Начиная с 1789 года и задолго до того
не переставали говорить, что во Франции нет Конституции, поскольку нет Конституционной хартии; иными словами, говорили глупости. Конституция может существовать и не будучи записанной, и обычаи, древние традиции могут заменить хартию, где они будут зафиксированы постатейно
.
Соответственно, противниками составления такой Хартии могут быть лишь магистраты, предвидящие, что она положит конец их амбициозным претензиям, сторонники произвола, опасающиеся, что Генеральные штаты его ограничат, да те, кто получал выгоду от злоупотреблений
.
Основной вопрос был в ином: что именно из тех установлений, которые веками ложились в основу французской монархии, следует сохранить и, соответственно, включить в Хартию. Как отмечал граф де Сен-При,
говорить о древней французской конституции, означает употреблять выражение весьма расплывчатое, применимое к четырнадцати векам и практически к четырнадцати разным конституциям. Кто сможет утверждать, что при правлении Бурбонов конституция была той же, что и при последних Валуа? Что их правление не повлекло за собой никаких нововведений по сравнению с первыми Валуа? Что Филипп Красивый не изменил основы конституции королевства? И, наконец, кто станет сравнивать его правление с царствованием Гуго Капета, не отдавая себе отчета в важных изменениях формы правления?
Для Людовика XVIII ответ на этот вопрос был очевиден:
Я говорил, что хотел бы восстановить древнюю конституцию, освобожденную от примешавшихся к ней недостатков. Эта фраза, неслучайно вставленная мною в декларацию 1795 года, оставляет мне всю свободу действий, в которой я нуждаюсь
.
Впрочем, эта свобода действий не означала желания написать новую конституцию. Людовик XVIII полагал, что сохранение традиционных устоев важно по трем причинам. Во-первых, только они, составляя суть монархической формы правления, заставляют подданных подчиняться своему государю: «По какому праву он может заставить себе повиноваться с того момента, когда откажется от древних законов?». Во-вторых, король не обладает никаким монопольным правом на написание новой конституции: как только он попытается предложить народу свой вариант, так тут же «не найдется во Франции ни единого молодого человека, который не принялся бы выявлять недостатки нового творения и предлагать свои поправки». И, наконец, едва ли не самое важное - только традиции и именно традиции стоят на пути королевского произвола, только «древние законы» его и ограничивают:
