Этот ордонанс абсолютно вписывался в рожденные Революцией методы манипулирования национальной памятью. Во многом он представлял собой зеркальное отражение знаменитого декрета от 14 августа 1792 г. о разрушении памятников, «вызывающих воспоминания о феодализме» и целой серии декретов лета-осени 1793 г., направленных против гербов и эмблем королевской власти на домах и в парках
.
Отдельные статьи проекта ордонанса запрещали всем подданным и иностранцам на территории страны «под угрозой объявления мятежниками и бунтовщиками образовывать какие бы то ни было собрания, известные под именем народных обществ, клубов, лож, а также иные собрания, не разрешенные законами королевства». Владельцам любых помещений, соответственно, запрещалось принимать у себя таковые общества под угрозой значительного штрафа или обвинения в соучастии мятежу
.
Другие проекты конца 1799 г. дополняли эти положения ордонанса. Так, например, планировалось даже способы казни восстановить в том виде, в котором они существовали при Старом порядке, поскольку не следовало казнить преступников тем же образом, что и Людовика XVI
. Единственное, что должно было сохраниться до особых распоряжений - это система мер и весов, а также все находившиеся в обращении монеты, которые должны были приниматься наряду с монетами предшественников Людовика XVIII
.
Эти проекты в полной мере отражают отношение Людовика XVIII к Революции. В ноябре 1798 г. он писал:
Я ненавижу любые революции, поскольку ничто не приносит столько зла народам; я ненавижу тех, кто их делает, от Суллы до аббата Сийеса, поскольку я считаю величайшими преступниками тех, кто низвергает законы своих стран; особенно же я ненавижу Французскую революцию и её творцов, поскольку их принципы - метафизические абстракции, доведённые до крайней степени, - ниспровергают все основы религии и общественных институтов. Но эта ненависть не делает меня несправедливым. Содрогаясь, я восхищаюсь талантами Цезаря и Кромвеля, отдаю должное Бонапарту, обвиняю и жалею Якова II...
Несколько позднее, в 1801 г., прочитав в приуроченной к 14 июля прокламации, что этот день навсегда войдёт в историю, король иронично заметит, что точно также в историю навсегда войдёт Лиссабонское землетрясение. И продолжит:
14 июля ниспровергло все принципы морали и добродетели, чтобы утвердить невозможное в реальности химерическое равенство. Оно заменило мягкие законы благодетельной религии мечтами философов - врагов всякого порядка. Оно лишило власть законных прав, необходимых для счастья нации. Оно сделало из народа, известного своей кротостью и любезностью обхождения народ каннибалов. Оно отобрало высшую власть у тех, у кого она была, но не вручило её тем, у кого её не было. Оно уничтожило торговлю, разорило провинцию. Чистая правда, что оно очень сильно временно подстегнуло страну, но сделало это так же, как делает сильнейшая лихорадка, пожирающая силы больного. Наконец, истинное уважение, которым пользовалась Франция, она заменила на ужас, который внушают разбойники
.
Один из ключевых вопросов, на который позволяют ответить проанализированные в этих двух главах материалы: в какой мере документы, созданные роялистами, отличались от проектов, присланных монаршьенами?
Тексты конституционных монархистов объединяла общая линия на сохранение (по крайней мере, временное) доставшейся от Революции административной, судебной, финансовой, налоговой и военной системы. Они стремились к отказу от восстановления тех институтов Старого порядка, которые, по их мнению, вызывали наибольшее недовольство населения - десятины, сеньориальных прав, габели, ратовали за возрождение сословной структуры общества. Некоторые из них поддерживали и отказ цареубийцам в помиловании. Возвращение национальных имуществ прежним владельцам они предусматривали лишь при условии обязательной компенсации владельцам нынешним и выступали за модификацию тех древних институтов власти, которые доказали свою неэффективность. Во всём этом, разве что кроме вопроса о компенсации, к которому король подходил существенно более осторожно, конституционные монархисты с роялистами совпадали. В несколько ином русле шли мысли бывшего фейяна маркиза де Жокура, предлагавшего созвать Генеральные штаты, чтобы вместе с ними решить, что будет полезным сохранить от различных форм правления, сменявших одна другую с начала Революции
, однако и этот проект не содержал в себе ничего радикального. Таким образом, граф д’Аварэ был прав, отмечая, что предложения архиепископа Бордо во многом повторяют уже сказанное королём, однако личная неприязнь помешала ему отнестись к проектам Монаршьенов без предубеждения.
Самым принципиальным расхождением между позициями роялистов и конституционных монархистов оказалось стремление Монаршьенов сохранить представительную форму правления, то есть встроить в будущую систему такие элементы, которые изначально ограничивали бы королевскую власть. Здесь они смогут найти взаимопонимание лишь к 1814 г., пока же у Монаршьенов не было другого выбора, кроме как сотрудничать с Людовиком XVIII и пытаться его обратить в свою веру
Однако значительно более важным видится иное. Проанализировав комплекс документов, вышедших из-под пера Людовика XVIII и его ближайших советников во второй половине 1795-1799 гг., можно выявить, как эволюционировали их политические и идейные проекты, проследить за дискуссиями вокруг наиболее спорных моментов, оценить тот путь, который был пройден королём в изгнании за эти годы. С этих страниц перед нами предстает не «непримиримый приверженец абсолютистского режима»
, а умный и чуткий политик. Его идеалы во многом лежат в прошлом, однако Людовик XVIII «ничего не забыл и многому научился» - с течением времени он избавляется от иллюзий и демонстрирует всё большую склонность к компромиссу.
В 1799 г. он уже совсем не тот, нежели в 1795-м. Тогда для победы казалось достаточным, чтобы на смену слабовольному Людовику XVI пришел истинный государь, чтобы во главе роялистов встал не постоянно уступающий мятежному народу монарх и не находящийся в тюрьме десятилетний мальчик, а полный энергии принц, хорошо знакомый всем европейским дворам, суровый, но справедливый, новый «отец народа», готовый простить заблуждения, но покарать преступников. К концу режима Директории Людовику становится ясно, что корону недостаточно потребовать - её придётся покупать, придётся завоевывать на свою сторону общественное мнение.
Сама мысль об этом ему претила, временами король пытался сделать вид, что никакого общественного мнения не существует, есть лишь искусные интриганы, управляющие народом по своему желанию, - с ними-то и необходимо искать точки пересечения. Однако его действия говорят об обратном. Людовик XVIII крайне внимательно относился к каждому слову, которое могло быть предано гласности, пытался предугадать, какое впечатление произведут его декларации, немало делал для того, чтобы создать у своих подданных определённый образ. Это проявлялось и в лексике: значительно чаще, нежели раньше, встречалось слово «нация», то и дело заходила речь о её правах и представителях, упоминался даже «общественный договор».
Людовик XVIII неоднократно обещал не возрождать Старый порядок - другое дело, что в этих словах порой можно услышать не торжество реформатора, а сожаление о навсегда утраченном прошлом. И тем не менее подготовленные в его окружении проекты деклараций и ордонансов явно свидетельствуют о том, что король не кривил душой. Старый порядок виделся лидерам роялистов состоящим из двух частей. Его основу, ядро - фундаментальные законы французской монархии - они хотели сохранить и впредь. И дело не в том, что король считал их совершенными или ему претила сама мысль о реформах. Он осознавал, что стоит начать модификацию того фундамента, на котором покоилась монархия, и он либо не сможет остановить эти преобразования, не поделившись властью, а то и не лишившись её, либо превратится в деспота, поскольку именно эти законы и делали власть короля Франции абсолютной, но не деспотической. То же, что с течением времени стало окружать это ядро, необходимо было проанализировать и избавить от «abus» - весьма многозначное понятие, означавшее и «злоупотребления», и «заблуждения», и «несправедливости». Чтобы не допустить в будущем этих злоупотреблений и неправильного толкования фундаментальных законов, король обещал даровать Франции конституцию, Хартию, в которой эти основы были бы закреплены навечно.
