Когда планы реставрации пьедестала этой статуи обсуждались в 1779 г., газеты написали о проекте, очень соответствующем, на мой взгляд, духу эпохи. Предлагалось изобразить на постаменте несколько аллегорических фигур.
Одна, изображающая Францию, держала бы за руку Людовика XVI, достойного наследника любви Генриха IV к своему народу, она выражала бы взглядом свою симпатию к этим королям; другая изображала бы Милосердие или, скорее, Сюлли, этого добродетельного министра, столь достойного дружбы своего господина и предназначенного для того, чтобы никогда с ним не разлучаться
.
«Культ Сюлли и Генриха IV стал принимать всё более театральные и сентиментальные формы, - поясняет один из французских историков, - поскольку он накладывался на институциональный и политический кризис. Всё более усиливающуюся хрупкость монархии стремились предотвратить, прибегая к защите мифа о золотом веке, который видели в героическом периоде воцарения династии Бурбонов [...] Речь идёт о желании возродить идеальные времена, возродить в рамках упрощённой логики: поскольку так было когда- то, так будет и снова. Это обращение к мифу влекло за собой идеализацию образов Сюлли и Генриха IV. Эти два имени были тесно взаимосвязаны, поскольку их взаимосвязь являлась принципом договорной монархии, основанной на диалоге. На требования абсолютизма, воплощённого в фигуре короля, отвечал голос снизу, воплощённый в фигуре сюринтенданта»
.
Во второй половине 1780-х гг. эти образы приобрели новые коннотации: Сюлли ассоциировали с крайне популярным в то время банкиром, исполняющим обязанности главы финансового ведомства, Неккером (поскольку оба были протестантами). Так, популярная в 1789 г. гравюра Ж. Майе получила название: «Эпоха французской свободы: Людовик XVI, ведомый г-ном Неккером под медальонами с Генрихом IV и Сюлли по пути славы по направлению к трём сословиям, объединённым и согласным с законами Справедливости»
.
Между тем уже из приведённого выше письма к де Кастри видно, что для графа Прованского образ Генриха IV воплощал совсем иную ипостась этого короля. Не добрый государь, любящий свой народ, а государь-воин, долгие годы с оружием в руках отстаивавший своё право на трон
. Ещё в 1790 г. Бёрк писал, что «на протяжении многих последних лет в Париже преобладало показное, доходящее до совершенно детских проявлений, стремление боготворить память о Генрихе IV». И иронично замечал, что Генрих Наваррский, безусловно, был гуманным и мягким человеком, но его гуманизм и мягкость никогда не стояли на пути его интересов:
Он никогда не стремился быть любимым без того, чтобы вначале не заставить себя бояться. Он сочетал мягкость речей с решительным поведением, которого так не доставало Людовику XVI
.
Граф Прованский как раз и стремился показать, в том числе и на образном уровне, что его готовность к компромиссам отнюдь не означает слабоволия.
По воспоминаниям современников, и в жизни принц стремился во всём подражать Генриху IV
. Образ казался тем более удачным, что он вызывал вполне определённые коннотации и в сфере международной политики. 29 октября 1791 г. Екатерина II писала маршалу де Брольи:
Самые знаменитые из ваших королей с гордостью называли себя первыми дворянами королевства. Особенно дорожил этим титулом Генрих IV... Елизавета признала Генриха IV, который восторжествовал над Лигой во главе ваших предков. Эта королева может, без сомнения, служить образцом для последующих поколений, и я заслуживаю сравнения с ней за постоянство своих чувств к внуку того же героя, которому всегда демонстрировала доселе и добрую волю, и добрые намерения
.
В то же время от «нового Генриха IV» ожидали активных действий, соответствовать этому образу оказывалось не просто. В 1792 г. граф Эстерхази писал:
Отмечают, что у этого короля изначально было четыреста дворян и что десяти тысяч, которых, как говорят, есть у принцев, было бы достаточно, чтобы восстановить королевскую власть, в особенности если удастся добавить к ним ещё [людей], нанятых на швейцарские и немецкие деньги
.
После провозглашения графа Прованского королём параллели между Генрихом IV и Людовиком XVIII стали ещё более значимыми, образ первого монарха из династии Бурбонов приобрёл объёмность и многозначность. Два его основных пласта - король по праву, которому приходится отвоёвывать своё королевство, и король, при котором после долгих гражданских войн наступили покой, порядок и процветание. Аналогия с судьбой графа Прованского была столь очевидной, что в самом начале Веронской декларации 1795 г., которой Людовик XVIII извещал о своём вступлении на престол, этому был посвящён отдельный абзац:
Зловещее сходство между началом нашего царствования и царствованием Генриха IV лишний раз заставляет нас взять на себя обязательство принять его за образец, подражая прежде всего его благородной искренности [...] И поскольку небо предназначило нам, по примеру великого Генриха, восстановить в нашем государстве правление порядка и законов, как и он, мы выполним это величественное предназначение - при помощи наших верных подданных и в союзе с добротой и Правосудием
.
И это не просто сходство, не просто предназначение, королю важно было подчеркнуть, что в нём течёт та же кровь; его шансы последовать примеру Генриха тем выше от того, что он его прямой потомок
. Ближе к концу Декларации Людовик XVIII вновь возвращается к историческим параллелям и на сей раз не только сравнивает себя с Генрихом IV, но и призывает французов проявить те же качества, что они проявили два века назад:
Докажите, что если великий Генрих передал нам вместе со своей кровью любовь к своему народу, то и вы - потомки того народа. Часть оставалась ему верной, сражаясь, чтобы завоевать ему корону, а другая часть отреклась от мимолётных ошибок и омыла его стопы слезами раскаяния. Задумайтесь наконец, что вы - правнуки победителей при Иври и Фонтен-Франсез
.
Как ни странно, эта вполне естественная апелляция к образу основателя династии вызвала довольно резкую реакцию современников. Малле дю Пан отмечал в одном из своих меморандумов:
Ушло то время, когда можно было щеголять честью и долгом, когда кровь Генриха IV вызывала дерзкий и воинственный энтузиазм [...] Нет более француза внутри страны, который не сопоставлял бы сегодня свой долг с опасностью его исполнения
.
Ту же мысль он проводил и в другом письме:
Но, если вы хотите всё потерять, пусть короли говорят о завоевании своего королевства, не имея ни единого батальона, произносят в Вероне слова, которые Генрих IV произносил, и имел на то право, на поле битвы при Иври
.
«Генрих IV не отвоёвывал своё королевство, - с возмущением говорилось в одном немецком памфлете, - это неправильное выражение, которое он не потерпел бы и от своих придворных; это верные
французы ему его отдали»
. «Не нужно было столько говорить о желании отвоевать своё королевство, - вторил ему в частном письме принц Конде, - не нужно было раньше времени строить из себя Генриха IV и Людовика XII»
. «Он всегда стремился подражать Генриху IV, но трудно найти принца, который был бы менее на него похож и менее пригоден к тому, чтобы отвоевать своё королевство»
, - рассказывал в мемуарах один из современников.
