Сказывалась и слабость республиканских традиций: монархия во Франции существовала более тысячи лет; республика - меньше трех. «Недостаточно дать Франции республиканскую конституцию, - говорилось в одном из памфлетов VI года, - надо, чтобы сознание, нравы и образ действий нации видоизменились в соответствии с республиканской системой»
.
Стремясь как можно скорее забыть недавнее прошлое
, как можно резче и чётче дистанцироваться от наследия диктатуры монтаньяров, термидорианцы подвергали активной и публичной критике события 1793-1794 гг., предавая гласности многое из того, что до тех пор оставалось неизвестным или не осознавалось основной массой населения страны, ориентировавшейся лишь на свой собственный опыт, приобретённый на локальном уровне. Стремясь показать и доказать, что Конвент «очистился», «осознал свои ошибки», изменился, термидорианцы, сами того не желая, закрепляли в общественном сознании устойчивую ассоциацию между республикой и эксцессами, с одной стороны, и между Конвентом и республикой, с другой - ведь провозглашение республики произошло в самом начале работы Конвента, и никакой другой республиканской власти люди к 1795 г. ещё не знали. Автор опубликованного в Берне памфлета писал о республике:
Народ, среди которого тираны выбирали или брали наугад ежедневно сотни жертв, не может по своей воле оставаться в подобном состоянии, надо лишь помочь ему из него выйти [...] Если Конвент и может что-то сделать, так это либо позволить вернуться к королевской власти, либо уничтожить себя - по отдельности или сразу
.
Сосредоточив в своих руках неограниченную власть и активно вмешиваясь в управление на местах, Конвент тем самым брал на себя ответственность за всё, происходившее в стране. При Термидоре настало время платить по счетам. Как отмечали многие современники, в то время «всеобщим чувством была ненависть, скорее живая, нежели глубокая, к Конвенту и его депутатам, от которых всеми силами хотели избавиться»
. «Правление Конвента, - вспоминал позднее маршал О. Мармон, - не поддерживаемое более казнями, было низко и достойно лишь презрения; все честные люди желали его свержения»
. Но что говорить о людях, которые смотрели на Конвент со стороны, если даже Л. Ларевельер-Лепо, один из его депутатов, писал впоследствии, что Конвент в то время был «лишь неорганизованной толпой, разнородной массой, составленной из бессвязных остатков всех партий, которые одна за другой брали в нём верх и терпели поражение»
.
Сходный анализ политической ситуации во Франции нередко встречается и в дипломатической переписке. Так, российский агент рассказывал в конце 1794 г., как мэр одного из городков под столицей остановил дилижанс, в котором ехал в миссию депутат Конвента, и заявил, что «лучше бы в этой повозке ехал граф д’Артуа, чем её пачкает этот мерзавец». Депутата заставили покинуть дилижанс и пойти пешком, а Комитет общественного спасения, где обсуждали этот случай, вынужден был его замолчать
. В докладе, подготовленном для английского правительства в апреле 1795 г., говорилось: «О Республике, Свободе или Равенстве не говорят иначе как с весьма выразительными гримасами; о представителях народа - иначе как с напускным презрением»
.
Информатор, которому весьма доверял полномочный министр (посол) России во Франции И.М. Симолин
, сообщал:
Ежедневно являя собой скандальную картину беспорядка, Конвент полностью утратил уважение к себе [...] Свобода уже использована, равенство также выходит из моды.
Хотя на словах роялизм и ненавидят, продолжает тот же источник, «я ничуть не буду удивлен, если следующим Идолом станет Король»
. Российский агент в Париже докладывал в январе 1795 г., что в Париже появились плакаты, на которых было написано: «Сохраните ваши 36 ливров
и верните нам нашего Людовика»
.
Созвучны с этим и сведения, которые в Санкт-Петербурге получали из Англии: «Есть хорошие новости, что Франция дошла до крайней нищеты, что повсюду устали от Республики и что все согласны призвать Короля, не заботясь ни о какой конституции. Говорят только о Короле»
. Позднее, в конце июля, в депеше из Австрии будет отмечено, что «французский народ увлекает за собой Конвент, и, следовательно, эта ассамблея не может ни эффективно противиться восстановлению монархии, ни надолго откладывать его»
. В конце 1795 г. вернувшийся из Парижа франкфуртский купец скажет, что «во Франции нет честного человека, который не говорил бы плохо о революции»
.
Трудно ответить на вопрос, насколько эта нелюбовь к Конвенту была действительно «всеобщей». Если вспомнить, что Конституция III года была одобрена на референдуме
, легко сделать вывод о том, что население Франции в общем и целом было склонно принять республику. Если же учесть, что в референдуме приняло участие примерно 14-17 % имевших права голоса, а, скажем, граф д’Алонвиль вспоминал, что видел, как в протоколах первичных собраний, сообщающих об одобрении Конституции, часто стояло: «За неимением лучшего», «В ожидании лучшего»
, картина существенно меняется.
Но говорили ли отсутствие симпатий к Конвенту и недовольство республикой о желании отказаться от неё и вернуться к монархии? Тому есть множество иных свидетельств.
Ещё с декабря 1794 г. в донесениях роялистских агентов из Парижа говорилось, что «в кафе и других общественных местах говорят о восстановлении королевской власти»
. Парижские донесения полиции показывают, что на улицах то и дело раздавались крики: «Да здравствует Людовик XVII!»
и оскорбления в адрес Конвента
, в разговорах звучала ностальгия по временам Старого порядка
, завсегдатаи кафе открыто отказывались считать себя «гражданами» и «добрыми республиканцами»
. Даже во время народных восстаний в жерминале и прериале в Париже кричали: «Дайте нам короля и кусок хлеба!»
Побывавший весной 1795 г. в Париже роялистский агент рассказывал, что среди членов секций много роялистов, но революция приучила их бояться и высказывать свои взгляды только перед верными людьми; напротив, известные роялисты, те, кто мог бы повести за собой людей, скрываются мало
. Российские агенты сообщали, что в начале 1795 г. в Париже даже отпечатали и продавали календари со старой системой летоисчисления
. К апрелю, по их сведениям, Комитет общественного спасения стал сомневаться в надёжности армии, поскольку «склонность к королевской власти все больше и больше становится всеобщей»
.
В провинции картина была не лучше. Граф д’Алонвиль, вернувшийся в страну после Термидора, писал:
Воззрения чудесным образом поменялись, поскольку у подножия руин зданий, которые именовали феодальными, крестьяне (а эти руины были творением их рук) говорили нам: «Когда же прибудет Король?»
Английский агент сообщал 15 марта, что «мнение народа по всей Франции склоняется к контрреволюции»
. В одной из газет того времени говорилось, что если в Париже «движение 1 апреля»
сопровождались проякобинскими лозунгами, то в провинции кричали: «Да здравствует король!»
Аноним из Страсбурга сообщал в Конвент 18 флореаля (7 мая 1795 г.):
Много слабых людей, множество роялистов и многие заключённые времён террора таят в своих сердцах лишь желание мести. Все они занимают общественные должности (fonctionnaires publics) [...] Как на подлецов смотрят на тех, кто купил национальные имущества; к королю привязаны в той же мере, в какой сердцу народа близка мания не принимать никаких денег, кроме экю, отчеканенных во времена последнего короля Франции и французов
.
