Можно сформулировать эту проблему иначе. Философы века Просвещения, несомненно, обладали немалым вкусом к классификации видов государственного устройства, но даже у них монархия и республика не всегда были так жёстко разделены и противопоставлены, как это принято в XXI в. Лучшее свидетельство тому - труд Ж.-Ж. Руссо «Об общественном договоре», где любой государственный строй, в том числе и монархия, именуется республикой. Тем более не было этого чёткого противопоставления в политической практике нового времени. Что такое, к примеру, протекторат Кромвеля? По сути, уже не республика, но ещё и не монархия.
Применительно к Французской революции в качестве примера здесь можно привести статью Робеспьера «Изложение моих принципов», опубликованную в мае 1792 г. «Я роялист! - пишет Робеспьер. - Я и дальше, рискуя своей жизнью, буду защищать конституцию против двора и против всех клик. Я республиканец! [...] Я предпочитаю видеть народное представительное Собрание и граждан, пользующихся свободой и уважением при наличии короля, чем рабский и униженный народ под палкой аристократического сената и диктатора. Я также не люблю Кромвеля, как и Карла I... Разве слова “республика” или “монархия” заключают в себе решение великой социальной проблемы? Разве от придуманных дипломатами, для классификации различных форм правления, определений зависит счастье или несчастье наций, или же подлинная природа этих правительств заключается в сочетании законов и учреждений?»
Сам Робеспьер сделает свой выбор несколько месяцев спустя, но можем ли мы быть уверенными, что этот выбор был столь же очевиден для миллионов его сограждан? Особенно для тех, кого проблемы государственного устройства волновали куда меньше длины очередей в булочных или гибели родственников. Многие ли задумывались о наилучшей форме правления в ситуации, когда, как писал один из современников, «мы без правительства, без религии, без доверия, без финансов, без наук, без талантов, без сельского хозяйства, без торговли, без промышленности; мы без хлеба?»
При попытке анализа массовых «контрреволюционных» настроений возникают и дополнительные сложности. Является ли Вандейское восстание осознанным сопротивлением Революции или реакцией на агрессивное поведение центральной власти, презревшей традиции сельской автономии? Служит ли фактическая победа роялистов на выборах в законодательный корпус в 1795 г. показателем того, что большинство избирателей того времени высказывались за реставрацию монархии? В попытке разрешить эти противоречия английский историк К. Лукас выдвинул ставший затем популярным в мировой историографии термин «антиреволюция»
, под которым начали понимать массовое недовольство Революцией - разнородное, лишённое разработанной программы и плана действий, спонтанное, часто направленное не против Революции в целом, а против конкретных её проявлений, затрагивающих те или иные слои населения и регионы. С точки зрения сторонников этой идеи, «антиреволюция» в значительной степени отличается от «контрреволюции», проявлявшейся осознанно, характерной для образованных слоёв общества, обладавшей идейной программой, противостоявшей Революции в институциональном и идеологическом плане.
Ещё более усложняет ситуацию невозможность опереться на терминологию и политический язык эпохи. Находившиеся у власти немедленно объявляли любые выступавшие против их политики силы «контрреволюционными». Но сделало ли «жирондистов» участие в мятеже против изгнавших их из Конвента монтаньяров контрреволюционерами? На взгляд самих монтаньяров, - безусловно. Исходя из целей и лозунгов мятежников - отнюдь нет: они по-прежнему выступали за республику, за признание совершённых в 1789-1792 гг. перемен. Напротив, после Термидора «контрреволюцией» начинают именовать восстание 31 мая - 2 июня, что опять же мало говорит о его истинных целях. Вне зависимости от их политической ориентации даже самые радикальные революционеры, - такие как Робеспьер, Ж.-Ж. Дантон, Ж.-Р. Эбер - обвинялись современниками в желании восстановить монархию; даже кучера могли называть «аристократом», если его подозревали в симпатиях к королю.
Одним словом, перед изучающим «контрреволюцию» неминуемо встаёт множество проблем, о которых довольно часто, к сожалению, не задумываются те, кто изучает Революцию. Тем не менее, если историй Революции написаны десятки, то столь же глобальной истории контрреволюции не создано ни одной. Понять причины этого не сложно, хотя перед нами явно не тот случай, когда «понять» означает «простить».
Во многом то же самое можно сказать про Термидор и Директорию, которые, в принципе, не избалованы вниманием историков. Как писал некогда английский исследователь М. Лайонс: «Драма террора, с одной стороны, и Великой Империи - с другой, великие личности Робеспьера и Наполеона бросают на промежуточный период глубокую тень пренебрежения. Огромное количество книг, глав в книгах и статей, имеющих в заглавии или подзаголовке “От термидора до брюмера”, иллюстрируют природу этого подхода»
. А многие историки начиная с первой половины XIX в. и вовсе не включали эти политические режимы во Французскую революцию. И всё же некоторое количество капитальных работ создано, а среди их авторов можно встретить таких известных исследователей, как А. Матьез, Ж. Лефевр, Ж.-Р. Сюратто, Б. Бачко.
Изучению судеб контрреволюции в это время не посвящено ни одной монографии. Когда же историки касаются этого сюжета в более общих работах, то при невозможности опереться на конкретные исследования согласия между ними нет. Несколько упрощая, можно выделить три основные точки зрения
.
Одна, которой, к примеру, придерживался Тарле: у роялистов не было никаких шансов на восстановление монархии.
Другую, пожалуй, чётче всего выразил в своей книге «Революция» Ф. Фюре: существовало два варианта роялизма. Первый отстаивал возвращение к Старому порядку, его воплощали принцы и эмигранты, и шансов у них не было. Второй же «пока ещё не стал чем-то кроме влиятельного, но расплывчатого проекта, сложившегося в головах у буржуазии»; ранее этот проект разрабатывали монаршьены (monarchiens) и фейяны. Он имел определённые шансы на успех, но «у умеренного роялизма не было короля», поскольку эмигранты его не поддерживали
.
И, наконец, некоторые историки не сомневались, что именно в это время роялисты были как никогда близки к успеху. Так, Ф. Мэнсел в биографии Людовика XVIII писал: «Одной из основных функций правительства Людовика в изгнании было составление политической программы для претворения в жизнь после его возвращения во Францию - события, которое всегда, особенно между 1795 и 1800 гг., казалось совсем близким»
.
Попытке разобраться в этом сюжете, изучению теории и практики французского роялизма при Термидоре и Директории и будет посвящена данная книга.
Хотя все эти неминуемые сложности делают «контрреволюционные» сюжеты ещё более интересными для исторического анализа, они заставляют сказать предварительно несколько слов о том, что автору кажется необходимым, а что, при всём желании, невозможным включить в своё исследование.
Мне представляется совершенно очевидным, что «контрреволюцию» нельзя изучать в отрыве от Революции. Они теснейшим образом переплетены: успехи республиканцев затрудняли реставрацию монархии (впрочем, верно и обратное), каждая из сторон стремилась завоевать себе приверженцев, предлагая своё видение будущего Франции, свою социальную и политическую программы. Причём эти программы зачастую не были чётко сформулированы и постоянно видоизменялись в зависимости от достижений или промахов политических конкурентов. Аналогичная взаимозависимость существовала и на уровне действующих лиц: республиканцы готовы были простить вандейцев и сохранить им оружие, а депутаты Конвента и цареубийцы вели переговоры с королём в надежде на помилование и политические дивиденды.
