Едва ли можно сегодня уверенно судить о причинах, по которым все эти планы не были реализованы. С одной стороны, 22-летний принц на тот момент ещё не успел накопить собственный политический капитал, как справедливо замечал А. Сорель, «то, что уже начинали называть орлеанской партией, было пока ещё лишь интригой и заговором»
. С другой - его не красили ни переход к австрийцам вместе с Дюмурье, ни репутация отца, принявшего имя Филиппа Эгалитэ и голосовавшего за казнь Людовика XVI, хотя даже Робеспьер как-то сказал: «Эгалитэ, пожалуй, единственный член Конвента, который мог бы от этого уклониться»
. И наконец, сам он явно не был готов к тому, чтобы вступить в открытое противостояние с кузеном. Как сообщали дипломаты, от предложенной Конвентом короны принц отказался
. Когда в 1795 г. граф де Сен-При встретил его в Стокгольме, и герцог Орлеанский узнал, что тот направляется к Людовику XVIII, то попросил передать «заверения в своём уважении, верности и покорности», хотя и отказался сделать это письменно под тем предлогом, что его родственники ещё оставались во Франции
. Позднее, в 1799 г., его мать смогла выступить посредником между принцем и Людовиком XVIII, и королевский Совет принял решение простить герцога Орлеанского
, поскольку тот поддался влиянию своего «чудовищно преступного отца»
. Когда в 1800 г. герцог добрался до Англии, где был в то время граф д’Артуа, отношения между принцами казались ровными и даже дружескими
.
Иными словами, сторонники перехода короны к другой династии, хотя и в последующие годы не оставляли свои попытки, так и не смогли найти такого претендента на престол, который мог бы вступить в соперничество за корону с правящей ветвью Бурбонов. От этого их планы казались очень мало реальными. В июле 1799 г. Малуэ в открытом письме Малле дю Пану писал:
Они призывают к смене Династии, то есть к нескончаемой гражданской войне, поскольку новый Король будет либо не из Дома Бурбонов, либо той же крови, но из другой Ветви. Если не из Бурбонов, он подойдёт Европе не более чем французам, поскольку принц из любого другого царствующего Дома принесёт им зародыш войны, имея право унаследовать иную корону или имея слишком тесные связи с двумя крупными суверенными государствами. Если же это будет Бурбон, но из иной Ветви, то законный наследник не откажется от своих прав. Когда монархия будет восстановлена, на стороне узурпатора окажутся лишь революционеры
.
Ему вторил сам Малле дю Пан:
Проект отстранения от трона законного короля и французского королевского Дома не раз завладевал умами революционеров или отдельных группировок - оказывавшихся в трудном положении, обманутых в своих надеждах или находившихся на грани того, чтобы проиграть соперникам. Бриссотинцы, лишив короны Людовика XVI, хотели править при его малолетнем сыне и сделать королевскую власть выборной. Дантон думал о том же самом, желая захватить дофина. Затем притворные или искренние обещания давались мадридскому двору, чтобы посадить на трон инфанта, который увековечил бы падение старшей ветви своего Дома. Многие клики одна за другой посматривали в сторону герцога Орлеанского, да и сегодня некоторые интриганы делают то же самое. Другие хотели изменить законный порядок наследования. Все они не упускали из виду возможность смягчить французскую монархию республикой, во главе с чиновником, имеющим королевский титул, и поработить принца, назначив его на эту должность, сделать его игрушкой своих устремлений и связать его по рукам, сделав рабом конституции, а не верховным магистратом
.
Однако было не очень понятно,
где найти этого опереточного короля, достаточно дерзкого, чтобы дать возвести себя на трон революционерам и демократам [...] При одном из европейских дворов? Но найдут ли они принца настолько бесчестного, безрассудного, лишённого здравого смысла?.. [...] Мечтает ли герцог Орлеанский о том, чтобы принять своё кровавое наследство, стать, как отец, отцеубийцей
, совершить глупейшее преступление бесчеловечной узурпации, которое приведёт в ужас всю Францию, и править, опираясь на палачей своей семьи и на клики, которые он не сможет ни подавить, ни обуздать? [...] И наконец, может ли сама Франция одолжить монарха, вырванного из клыков революции, чтобы наследовать Карлу Великому? Ни один из деятелей не смог сохранить своё значение более двух лет кряду, наиболее видных периодически выкашивали как чертополох, каждый стал либо предметом зависти, либо недоверия, либо заговоров со стороны своих коллег, каждый день кучеров сбрасывали под колёса, так неужели в этой клоаке, которую без конца перемешивали, будет выбран король Франции? Кроме того, такую роль мог бы взять на себя какой-нибудь генералиссимус, командующий армиями, но если такой феномен не возник тогда, когда полководцев защищали их триумфы, найдётся ли Цезарь сегодня, когда они повернулись своей оборотной стороной? Осмелюсь предположить, что при сегодняшних раскладах такой вопрос можно обсуждать лишь в сумасшедшем доме
.
Хотя Малле и считался одним из лучших аналитиков того времени, мы знаем, что не пройдёт и полугода после публикации этих строк, и такой Цезарь появится. Другое дело, что предсказать это было едва ли возможно: наступит совсем иная эпоха.
Процитированные слова Малуэ и Малле дю Пана наводят нас и на ещё один вопрос: значит ли это, что значительная часть конституционных монархистов и, в частности, монаршьены, сами также поддерживали законного короля? Ведь если обратиться к историографии контрреволюционного движения, то выяснится, что для авторов работ по истории контрреволюции водораздел проходит отнюдь не между сторонниками различных претендентов на престол, а между конституционными монархистами и сторонниками «абсолютной монархии».
Основываясь на бесспорной мысли о том, что «роялисты были разделены»
, историки нередко писали, что «роялизм, фактически, был ярлыком, прикрывавшим два течения с наполнением не только различным, но и прямо противоположным»
. Как отмечал Рюде, это были «“ультра”, требовавшие возвращения к 1787 г. и полного восстановления Старого порядка, и конституционные монархисты, которые в общем и целом стремились вернуться к Конституции 1791 г.»
. Доводя это противопоставление до логического завершения, Матьез даже писал, что конституционные монархисты «были едины в неприятии Людовика XVIII и господства эмигрантов»
, словно значительная часть конституционалистов сама не пребывала при этом в эмиграции. Развивая эту мысль, Воронов утверждал: «Расхождение между эмиграцией, где доминировало абсолютистское течение, и находившимися внутри страны умеренными монархистами [...] было очевидным»
. Годшо был более осторожен, но и он отмечал, что «“монаршьены” и абсолютисты сражались с Революцией с мыслью установить, в случае победы, режим, соответствующий той доктрине, которую они предпочитали. Однако эти доктринальные разногласия препятствовали единству контрреволюционного движения и нередко становились причиной его поражения»
.
Что же на самом деле кроется за этим столь устойчивым противопоставлением, если и те и другие в большинстве своем признавали государем Людовика XVII
, а затем и Людовика XVIII? Было ли оно реальностью, или перед нами лишь ещё один связанный с Революцией миф?
Одной из самых сложных проблем этих взаимоотношений было неприятие на личном уровне. Для Людовика XVIII и многих из его окружения конституционалисты были людьми, немало способствовавшими крушению Старого порядка. Призывая к переменам, выступая с трибуны Учредительного собрания, голосуя за ограничение королевской власти, поддерживая Людовика XVI в его стремлении найти компромисс с Революцией, а порой и сотрудничая с новыми властями, они воспринимались многими роялистами как предатели, погубившие, ради своих амбиций, тысячелетнюю монархию. Как иронично заметил один из современников, лучшими роялистами были те, кто первыми покинул своего короля
. В Кобленце, где находился штаб Конде, пели:
