Третьим принципиальным моментом был для Гренвиля вопрос о частной собственности. Он напоминал Макартни, что система ассигнатов построена на конфискации имущества короны, церкви и землевладельцев. Очевидно, что эти конфискации королём одобрены быть не могут «без потрясения основ всей собственности в Европе». В то же время нельзя забывать, что ассигнаты - это основа всей нынешней собственности французов, и их интересы также должны быть учтены, что, впрочем, облегчается всеобщим отсутствием доверия к бумажным деньгам. Кроме того, возвращение собственности духовенству и эмигрантам отбросит страну в то состояние, против которого выступали во многих наказах депутатам Генеральных штатов, поскольку вернёт и феодальные права, а ведь они послужили причиной многих крестьянских восстаний. Здесь он советовал поступить так же, как и с ограничениями королевской власти: сказать, что невозможно во время гражданской войны выстроить систему, которая устроит всех, и пообещать, что права французов будут учтены.
В очень сжатом виде эти идеи и были отражены в проекте декларации, который вёз с собой Макартни
. После краткого вступления начинается он с провозглашения амнистии. После этого следует пространное описание того, что пережила страна за шесть лет, и обличение системы, породившей деспотизм, рабство, банкротство. Возрождение монархии объявляется «волей Нации». А затем в кратком и довольно невнятном абзаце говорится о том, что есть преступления, которые должна быть наказаны, но и здесь указано, что король не испытывает желания отомстить «отцеубийцам»
.
Таким образом, те мысли, которые высказывал Гренвиль, частично были не так уж и далеки от текста, опубликованного Людовиком XVIII. Его трактовка амнистии практически совпадает с английской, образ короля-мученика, обещание восстановления законов и религии - всё это в Веронской декларации есть. Другое дело, что король Франции затронул и многие иные вопросы, которые в Лондоне предпочли бы обойти, в том числе вопрос о форме правления. Его текст значительно более пространный, но одновременно и более конкретный, более величественный и более торжественный, чем тот, что предлагали англичане. Нет сомнений, что лаконичный английский вариант вызвал бы меньше критики, но всё же от уверенного в своих силах монарха подданные ожидали иного.
Не исключено, что по той же самой причине Людовик XVIII не послушался и тех голосов в его собственном окружении, которые призывали по минимуму конкретизировать что бы то ни было. Маршал де Кастри в пространном письме от 6 июня делился с королём своими мыслями следующим образом:
Я убеждён в настоятельной для вас необходимости предать гласности ваши чувства по поводу той формы правления, которая должна будет установиться во Франции, чтобы заранее убрать препятствия, опередить события и предотвратить их течение в ложном направлении... Учитывая состояние дел во Франции, очевидно, что невозможно сразу же перейти к прочной монархии [...] Искусная политика состоит в умении выбрать правильный момент
.
Неудивительно, что когда в Великобритании прочитали текст Веронской декларации, англичане почувствовали себя не менее оскорблёнными, чем монаршьены, и точно также не скрыли своего раздражения. Воронцов сообщал Екатерине II, что королевский манифест произвёл здесь очень плохое впечатление, а лорд Гренвиль
полагает, что этот документ совершенно не соответствует положению, в котором находится составивший его принц: его едва можно было бы соблюсти даже находясь с 200-тысячной армией в сердце Франции и владея половиной территории страны. Кроме того, что он слишком длинен и отвечает на вопросы, которые никто не задаёт, он создаёт впечатление сохранения недоверия по отношению к наименее виновным, но часто наиболее боязливым и слабым характером.
Как ни странно, Гренвиль воспринял тот фрагмент Декларации, где говорилось об амнистии, как призыв покарать всех сотрудничавших с режимом и заявил Воронцову, что тем самым в число виновных попадает чуть ли не более 40 тысяч человек
. Из послания Воронцова видно, что декларация привела английское правительство в состояние полной растерянности. «Милорд Гренвиль, - пишет русский посол, - с горечью говоря со мной на эту тему, не мог понять, почему Король Франции столь поторопился опубликовать этот Манифест», не дождался лорда Макартни, который вёз к нему английский проект декларации, или хотя бы предварительно не посоветовался с иностранными державами. Эту точку зрения поддерживал и Г. Моррис, считавший, что новый король не должен был предпринимать никаких публичных действий, не посоветовавшись с помогающими ему державами и особенно с Англией, которая предпринимает наибольшее количество усилий
.
Полагаю, Людовик XVIII сделал это отнюдь не случайно. Ещё до объявления о смерти Людовика XVII один из ближайших сподвижников графа Прованского, епископ Арраса, по его словам, предлагал до публикации согласовать проект декларации с английским, ав- стрийским и петербургским дворами
- как мы видели, принцу и в голову не пришло последовать этому совету. Стремление англичан выстроить власть во Франции по образу и подобию Британии не вызывало у Людовика XVIII симпатий, несмотря на настоятельный совет Екатерины II «ни на чём не настаивать (de п'être difficile sur rien) и следовать указаниям лорда Гренвиля»
. Несколько лет спустя он назовёт привезённый Макартни проект «жалким»
. К тому же ближайшее окружение как раз в это время убеждало короля, что ему следует ориентироваться не на Англию, давнего врага его страны, а на Испанию, где правили его родственники
. Базельский мир, заключённый 22 июля между французской республикой и испанским правительством, покажет величайшую иллюзорность этих настроений, однако на момент подписания декларации Людовик XVIII позволил себя убедить. В итоге в ответ на письмо Гренвиля, в котором содержалось множество советов по составлению манифеста, Людовик отправил в Лондон Веронскую декларацию, приписав: «Король предвосхитил желания Е. Б. В. [Его Британского Величества. - Д. Б.] относительно декларации, о которой говорил милорд Гренвиль»
. Едва ли это письмо смогло утешить английское правительство.
С той же самой позицией столкнулся и добравшийся наконец до Вероны лорд Макартни. Он был чрезвычайно доволен и тем приёмом, который ему оказал Людовик XVIII, и тем вниманием, которое ему уделяют: он имел с королём несколько бесед наедине, одна из которых длилась около трёх часов
. О мыслях французского короля по поводу декларации посол сообщал в Лондон следующее:
Он заявил, что рад был обнаружить, что его мнения столь соответствуют чувствам моего двора, что он предвосхитил наши идеи в отношении его прокламации [...] Документ был обрисован им самим как только он уверился в смерти своего племянника [...] Он говорил об этом манифесте с такой привязанностью, что практически заставил меня заподозрить, что это он - настоящий отец этого творения [...] и это заставляет делать любые замечания по нему весьма деликатно и сдержанно, и более того, поскольку он кажется абсолютно убеждён, что он [манифест. - Д. Б.] был составлен полностью в духе записки, переданной Вашей Светлостью герцогу д’Аркуру 22 июня с. г. Я счёл своим долгом указать ему на некоторые его части, которые кажется выражены менее приемлемым образом, нежели могло бы быть, и я взял на себя смелость показать ему набросок манифеста, который я привёз с собой из Англии, во многом отличающийся от его. Он прочитал его очень внимательно и затем сказал, что он очень сожалеет, что я не прибыл тремя неделями ранее, поскольку тогда он смог бы согласовать со мной некоторые изменения в его собственном документе
.
