Говорят, что свобода писать, положившая начало революции, совершенно бесполезна для того, чтобы революцию закончить. Она даже опасна. Да, опасна - для тиранов. Поскольку только она может их победить. Станут ли писать опытные заговорщики - они же самих себя выдадут? Роялисты не те, что пишут
.
Каждая попытка применения закона, направленного против журналистов, тут же вызывала ответную реакцию
. «Свобода печати - самая великая, самая лучшая и самая полная школа, которую мы только можем иметь, к тому же она меньше всего нам стоит»
, - говорилось в одном из памфлетов. Вероятнее всего, власти осознали, что позволить себе и дальше настраивать против Конвента общественное мнение они просто не могут: закону суждено было работать вполсилы.
Кроме того, и среди депутатов многим претила сама мысль об ограничении свободы прессы, и они нередко высказывались подобно Бодену:
Пишут, что шуанские и анархические журналы продолжают безнаказанно нападать на законодателей и правительство. По правде говоря, граждане, мне кажется, что вы слишком мало верите в стабильность республики и конституции
, если вы опасаетесь, устоят ли они перед чтением памфлета
.
Цензура устойчиво ассоциировалась с временами диктатуры монтаньяров, когда свобода слова была существенно ограничена. В архивах сохранился любопытный диалог, присланный одним из российских информаторов во Франции. По его словам, он весной 1795 г., будучи в Бургундии, обратился к встреченному им крестьянину с вопросом: «Ну что, вы наконец-то счастливы после падения Робеспьера?» И услышал в ответ: «Увы, месье, при Робеспьере мы страдали и не осмеливались об этом сказать, а после его смерти мы страдаем и смеем об этом говорить». «Вот в двух словах современное положение дел во Франции», - добавляет агент
, и при всей его очевидной тенденциозности приведенные слова видятся мне достаточно показательными.
К тому же промонархическими публикациями отличались не только критически настроенные по отношению к властям издания - вносили свой вклад даже самые что ни на есть республиканские газеты. Пора от войны с роялистами перейти к переговорам, призывал Courier républicain. «Речь идёт не только о том, чтобы с ними говорить, чтобы давать им уроки, - необходимо также и слышать их, выслушивать их возражения, их претензии»
.
Немало и иных примеров. Так, в конце июня La Sentinelle Лувэ опубликовал большую статью, посвященную связям членов Клуба кордельеров с принцами Орлеанского дома. Её автор пребывал в уверенности, «что со 2 сентября
до 9 термидора Республики не было, что все преступления, совершенные на протяжении этих двух лет, были совершены заговорщиками» - имелось в виду, что «столькие злодеяния, не имеющие ничего общего с республикой, были направлены против нее и были злодеяниями роялистов». В их же интересах проводился и террор
.
Так, старая идея о том, что Робеспьер был хорошо замаскировавшимся роялистом получала второе рождение. Автор одного из памфлетов той эпохи прямо писал, что «преступная факция роялистов» старалась добиться «возвращения какого-нибудь Робеспьера»
. Правый и левый фланги в сознании обывателя начинали смыкаться, отношение к роялизму переставало быть однозначным, приобретая вместе с размытостью и амбивалентность. «Якобинцы называли республикой лишь право всё разрушить и разграбить», - писал Лакретель, им не нужна была законная власть. Военные всё ещё выступали за республику, хотя и подразумевали под ней военную диктатуру. Приобретателей национальных имуществ устраивал режим, который обеспечит им сохранность собственности. «Таким образом, когда Конвент грезил о новой форме республики, во Франции уже не было больше республиканцев»
.
Однако, как и ранее, очень сложно сказать, кто же во Франции «был». Роялизм по-прежнему нередко оставался латентным, никаких чётко оформленных группировок или партий не существовало, никто из политиков не высказывался за восстановление королевской власти открыто. Это создавало парадоксальную ситуацию: не было сомнений, что многие стремятся к восстановлению монархии, но кто эти многие, сколько их, как далеко протирается их влияние, оставалось не понятным и позволяло трактовать ситуацию весьма по-разному.
Из Вероны, если основываться на словах лорда Макартни, она виделась следующим образом:
Мне было сказано, что, на самом деле, среди революционеров нет никакой группы ни в достаточной степени единой, ни в достаточной степени честной и преобладающей, чтобы Король мог вести с ней переговоры, но, если таковая и существует, то у Месье, который находится на месте
, есть право с ней договариваться [...] До отплытия Месье из Англии агенты Короля в Париже получили разрешение толковать его манифест и говорить, что, хотя он не мог избежать исключения из амнистии всех цареубийц, могут быть услуги такой природы, что позволят им претендовать до определённой степени на его милосердие
.
Макартни полагал, что, ежели такая группа найдётся, она может стать основой для революции, благоприятной делу монархии. И добавлял:
Впрочем, нет ничего невозможного, благодаря общей легкомысленности французского характера, в том чтобы реставрация короля могла произойти (как они сами говорят) путём аккламации, и что крик: «Да здравствует Король!», раздававшийся некогда в Париже, отзовётся эхом со всех концов королевства
.
Конституционные монархисты в те же дни нередко склонялись к мысли, что население выскажется отнюдь не за возвращение легитимного короля, а за тех, кто сможет предложить наиболее привлекательный компромисс между республикой и монархией. По словам Лакретеля, и сторонники Старого порядка, и приверженцы Конституции 1791 года оказались не способны завоевать на свою сторону общественное мнение, поскольку, с одной стороны, тот режим, который возник во Франции уже при Людовике XV, не имел ничего общего с традиционной французской монархией, а с другой - та «хилая, униженная, бессильная королевская власть», которую устанавливала конституция, не могла удерживать народ в повиновении. По его мнению, пережив революцию и Террор, общество нуждалось в личных свободах, юридических гарантиях, свободе печати и твёрдой руке. «Взгляды гг. Малуэ, Мунье, Лалли, Клермон-Тоннера, те взгляды, к которым к концу своей политической карьеры пришли
Мирабо и Барнав, которые столь красноречиво высказывал Казалес (Cazales)
», только они оставались актуальны в 1795 г. и именно их развивали журналисты
.
Впрочем, в документах эпохи можно найти немало и других точек зрения. К примеру, основываясь на сообщениях более сотни австрийских офицеров, находившихся в плену во Франции и выполнявших задание сообщать на родину о переменах во французском общественном мнении, австрийский канцлер барон Тугут заключал:
Все сходятся на том, что на самом деле практически большинство французов недовольны Конвентом и нынешним положением вещей, что большинство желает иметь руководителя, статхаудера, президента, короля или кого-нибудь другого, кто мог бы гарантировать и поддерживать собственность и общественный порядок. Но что, к сожалению, ничто не свидетельствует о каком-либо интересе к принцам и в особенности к личности Месье. Все члены той партии, которая зовётся роялистской, разделены между собой на бесчисленное количество группировок [...] От них не приходится ожидать каких-либо усилий в пользу принцев, никто не надеется восстановить Месье на троне его предков иначе как при помощи вооружённой силы и благодаря военным успехам...
