Этот образ (и здесь Кареев абсолютно прав) действительно рисовали с трибуны Конвента, однако всякая попытка принять его за чистую монету и попытаться распространить на всех сторонников монархии видится мне ошибочной. Ведь тем самым решительно сбрасываются со счетов и конституционные монархисты (которым в историографии XX в., в отличие от историографии XIX в.
, чаще всего и приписывается организация мятежа), и тысячи людей по всей Франции, имевших более или менее осознанное желание вернуться к монархии и идеализировавших былые времена стабильности, покоя и процветания.
Вторым и последним отечественным историком, специально уделившим внимание восстанию 13 вандемьера, был К.П. Добролюбский, автор ряда работ о Термидоре. Полагая, что Кареев предпринял «неудачную попытку пересмотра вопроса о роялистском характере вандемьерского мятежа»
, Добролюбский вернулся к традиционной интерпретации восстания. По большому счету, его обширная статья является синопсисом книги Зиви с добавлением множества других свидетельств историков и современников, которые можно было собрать, работая в советских библиотеках. Автор приводит их единым блоком, хотя, по сути, они распадаются на три группы: тех, кто не сомневался, что мятеж организовали роялисты, тех, кто подозревал, что сторонники монархии могли бы им воспользоваться, и тех, кто «не признал позднее, что мятеж 13 вандемьера угрожал республике»
.
Среди приведенных Добролюбским свидетельств особенно любопытным показалось мне следующее: «Одна из лево-республиканских газет находила следующие убедительные доказательства роялистских замыслов секции
: цвета лилии, вышитые на отворотах рукавов и впереди на рубашках у убитых мятежников, маленькие белые ротные значки в стволе их ружей; многие имели банты из белых лент на своих саблях и шпагах. В числе мертвых признали людей грубо одетых, но с очень тонкими чертами и с вышитыми на одежде цветами лилии [...] В бумагах секции Лепелетье нашли образец циркуляра к департаментам, где во имя короля требовалась помощь людьми и припасами. Другая газета передавала о слухах, что в зале заседаний секции Лепелетье нашли белое знамя и переписку с врагами отечества»
. Похоже, словосочетание «убедительные доказательства» автор употребляет без тени иронии.
Подводя итог этому историографическому экскурсу, можно отметить, что интерпретация мятежа 13 вандемьера как роялистского в историографии доминирует, но при этом среди историков нет согласия ни в том, к какому течению внутри роялизма принадлежали эти сторонники возвращения королевской власти, ни за что именно они выступали, ни какова была степень их влияния на подготовку восстания. Различные работы явно не стыкуются друг с другом: по крайней мере трудно представить себе, чтобы роялисты, столь тщательно скрывавшие свое участие в организации мятежа, вдруг решили украсить себя соответствующей символикой, да и едва ли такое потрясающее доказательство роялистских симпатий мятежников не было бы упомянуто в докладах, сделанных в Конвенте в ходе и после подавления восстания. Лишь Зиви пытался каким-то образом доказать постулат о роялистском характере движения, и всё же его характеристика роялистов, которые «отнюдь не были контрреволюционерами», вызывает больше вопросов, чем ответов.
С другой стороны, аргументы Кареева представляются весьма убедительными. Мне удалось найти в историографии лишь две попытки их опровергнуть. Первым это попробовал сделать К.П. Добролюбский, но его мысль о том, что «для определения характера движения важны не столько субъективные заявления самих участников движения, сколько объективное значение мятежа»
переводит, на мой взгляд, спор исключительно в плоскость интерпретаций, делая его тем самым бессмысленным. Вторая реплика принадлежит В.М. Далину, заметившему, что «монархические элементы в отдельных случаях могли даже, успешно маскируясь, поднимать на борьбу против термидорианцев население некоторых демократических секций» - именно это обстоятельство, по его мнению, и ввело в заблуждение Кареева
. Однако «успешная маскировка» опять же не позволяет этих роялистов выявить, а на чем Далин основывал свое мнение, он, к сожалению, никак не пояснил.
Как хорошо известно, с первых же месяцев Революции огромное влияние на формирование общественного мнения и на восприятие политических событий рядовыми французами стали оказывать пресса и памфлеты, широко расходившиеся по стране. Во времена диктатуры монтаньяров, когда была уничтожена свобода печати, этот процесс претерпел характерную пертурбацию: граждане быстро усвоили, что точка зрения, исходящая от властей (и, в частности, от Конвента), является единственно правильной, а воспроизведение её свидетельствует о политической благонадежности. Свою роль сыграли и стремительные изменения в оценке тех или иных лидеров - вчерашний народный трибун мог, как Дантон, в одночасье оказаться изменником и предателем. «Люди прекрасно поняли, - отмечает Бачко, - насколько опасно высказывать сомнение по поводу разоблаченных в Париже “заговоров”; элементарная осторожность требовала от них встать на сторону победителей. Монополия на информацию и господство центральной власти над общественным мнением оставляли им весьма узкое поле для самовыражения - выспреннюю риторику восхваления и обличения»
.
В этом ракурсе особый интерес для нас представляет сформулированная в Конвенте официальная точка зрения на восстание 13 вандемьера, поскольку именно она должна была неминуемо наложить свой отпечаток на восприятие событий современниками. По публикациям того времени заметно, что, хотя на протяжении всего 1795 г. в Конвенте не переставали говорить об опасности, угрожающей республике со стороны приверженцев восстановления монархии, в начале конфликта между секциями и депутатами Конвент колебался, как именно оценить недовольство парижан: было очевидно, что противостоять представителям народа могут лишь враги народа, но какие враги? Роялисты или «террористы»?
Как это ни парадоксально, первое время активно использовались оба ярлыка. Так, например, 11 фрюктидора (28 августа) оратор секции Майль говорил у решетки Конвента:
Если требуешь, чтобы притеснители родины предстали перед судом, слышатся обвинения в стремлении восстановить новый терроризм. Если не позволяешь некоторым навязчивым памфлетистам себя дурачить, они называют тебя роялистом.
В ответ же председатель Конвента лишь вновь напомнил, что депутаты восторжествовали и над роялизмом, и над анархией. «По всей Франции, - сказал он в ответ на другое выступление, - раздаются крики против сторонников анархии и роялизма». Тибодо, в свой черёд, - посоветовал парижанам подождать голосования по Конституции и не докучать Конвенту, а свободно выразить свое мнение в первичных собраниях
.
Активно возрождался и характерный для времен Жиронды антипарижский дискурс: членам секций раз за разом повторяли, что столица не имеет права выступать от имени всей Франции
. Небезынтересно при этом, что у депутатов не вызывал ни малейшего удивления тот факт, что секции, считавшиеся в 1793 г. оплотом санкюлотов, в одночасье стали восприниматься как прибежище роялистов. «Вожаки секций могут перерезать мне горло в эпоху 30 фрюктидора точно так же, как они объявили меня вне закона по- сле 31 мая, - провозгласил 27 фрюктидора (13 сентября) Л.М. Ларевельер-Лепо, вынужденный покинуть Конвент во времена диктатуры монтаньяров. - Однако я заявляю, что не боюсь ныне угроз неистового роялизма точно так же, как 31 мая я не боялся воплей исступленной анархии». Уподобляя одно движение против Конвента другому, он отмечал, что действия мятежников и интриганов осенью 1795 г., и весной 1793 г. ничем не отличаются друг от друга
.
