На сей раз «доказательств» не потребовалось, поскольку в итоге было решено не омрачать репрессиями последние дни работы Конвента, хотя Баррас фактически именно к этому и призывал. «Я слышал, что восставшие разоружены, - отмечал он, - однако их сторонники, их сообщники, их бесстыжие покровители всё ещё могущественны». Вместе с тем, очевидно, существовала и расширенная версия этой трактовки событий, со всеми дополнительными подробностями, - она была запущена в прессу и именно на нее ссылается в своей работе Добролюбский. При желании можно найти и другие ее следы. Так, например, Journal du bonhomme Richard от 17 вандемьера рассказывал: «Говорят, что в зале заседаний секции Лепелетье обнаружили белое знамя и переписку с врагами отечества. Очевидцы утверждают, что видели карты в форме восьмиугольника, которые предполагалось распространить, и на них было написано имя Людовика XVIII»
.
И, наконец, третий штрих, которым украсил Баррас свой рассказ о мятеже, - оглашенный им «договор тиранов, заключенный в Париже и ратифицированный в Базеле» (разумеется, без уточнений о том, кто и как его заключал, что, вкупе с содержанием, не может не вызывать сомнений в его подлинности). В этом небольшом документе оказались собраны едва ли не все положения, способные скомпрометировать в глазах французов саму идею реставрации монархии. «Договор» предусматривал отторжение у Франции всех территорий, завоеванных в ходе революционных войн, «объявление всеобщего банкротства, из которого исключались иностранцы и верные французы», возвращение эмигрантов и восстановление их «имуществ, титулов, прав, привилегий», осуждение членов «патриотических партий» во всех революционных парламентах, смертная казнь для цареубийц и т. д.
Чем же - помимо решения сугубо политических задач - руководствовались депутаты, обвиняя членов парижских секций в роялизме? На мой взгляд, основную роль здесь сыграли три фактора.
Первый - «кто не с нами, тот против нас». Откровеннее всего, это, пожалуй, прозвучало в реплике депутата П.А. Гарро вечером 13 вандемьера:
В течение четверти часа я был пленником мятежников; я видел среди них множество заблудших граждан, которые кричали: «Долой террористов!» Но я также видел и роялистов, которые кричали: «Долой две трети! Долой Конвент!» Иными словами, тот, кто не желает представительного правления, желает короля
.
Вторым фактором стало ощущение депутатов, что Париж переполнен эмигрантами, неприсягнувшими священниками, бывшими дворянами. 5 вандемьера (27 сентября) некий эмигрант был опознан и задержан прямо среди граждан, пришедших в Конвент с петициями (правда, Тальен признал в нем бывшего офицера Бургундского полка, а Баррас - Аквитанского)
. Как соотносилось это ощущение с реальностью, ныне ответить, разумеется, не просто, замечу лишь, что в докладах полицейских агентов этот мотив практически не звучит: и эмигранты, и противники Республики в Париже, естественно, были, однако полиция ничего не сообщала о какой-либо их особой активности или повышенной концентрации.
И, наконец, с трибуны Конвента прозвучало единственное свидетельство в пользу роялистского характера восстания, с ним выступил священник-расстрига П. Паганель: «Я встретил одного из мятежников на лошади; к эфесу его шпаги было прикреплено белое знамя длиной в полтора фута»
. Нет оснований ему не доверять, но почему тогда ни в официальных докладах, ни у других депутатов, сражавшихся с мятежниками, нет более ни единого упоминания о столь явной принадлежности восставших к роялистам - ведь эти факты сыграли бы на руку Конвенту?
Помимо этого, в выступлениях депутатов можно без труда увидеть и многие иные мотивы, которые «прорастут» позднее в историографии - например, утверждения о том, что противники Республики голосовали за Конституцию, чтобы потом победить на выборах и ее отменить
, что журналисты, выступавшие против Конвента, сплошь были роялистами
, а Париж был наводнен шуанами и эмигрантами
. И хотя в Конвенте всё же возобладал взгляд на восстание 13 вандемьера как на плод обширного международного роялистского заговора, невольно обращает на себя внимание крайняя лаконичность ораторов в отношении деталей и доказательств этого заговора. По сути, за редким исключением, их не приводится вовсе. Обратимся к другим источникам.
Круг документов, привлечённых Кареевым, настолько уже, чем в работе Зиви, что невольно возникает вопрос: неужели этих свидетельств достаточно для столь уверенного отрицания русским историком роялистского характера восстания? Однако, как ни парадоксально, расширение этого круга - например, за счёт прессы, памфлетов, писем и мемуаров современников - не дает никакой определенности.
И дело даже не в том, что роялисты, как считал Зиви, умело скрывали свои намерения, а в том, что при всем желании эти тексты невозможно свести к единому знаменателю (или хотя бы к нескольким общим знаменателям). При этом нередко точка зрения современников менялась в зависимости от официальной позиции Конвента. Так, например, офицер, находившийся в Париже в отпуске, писал 7 вандемьера своему генералу, что секции однозначно выступают не за новую форму правления, а за республику и новый парламент
. Содержание письма того же автора от 15 вандемьера уже несколько иное: «Невозможно поверить в существование какой-либо факции или в результат какого-либо заговора», - однако, отмечал при этом офицер, «я знаю, что многие роялисты хотели изменить форму правления, и что они присоединились к взбалмошным людям, совершившим восстание»
.
Если проанализировать прессу до оглашения официальной версии причин мятежа, то наличие у журналистов повышенного интереса к событиям за границей, в штабах роялистов, в королевской семье несомненно. И всё же едва ли можно на этом основании записывать их в скрытые роялисты, как это делает ряд авторов. Ведь тогда получится, что промонархическую линию проводил даже Moniteur, публиковавший, к примеру, заметки о жизни Бурбонов
. В прессе, безусловно, встречались упоминания о роялистской активности в Париже и в стране, однако их частота, на мой взгляд, была ничуть не выше, нежели в предыдущие месяцы. Во второй половине октября картина уже иная, но, как мне видится, большинство изданий действовало по схеме, многократно проверенной в ходе Революции: придерживаться обозначенной победителями линии и не затруднять себе жизнь поисками дополнительных доказательств.
Иными словами, как после 9 термидора вслед за Конвентом журналисты охотно повторяли, что Робеспьер - «омерзительное чудовище» и лишь с его смертью Республика оказалась спасена
, так и осенью 1795 г. они принялись тиражировать официальную версию о предотвращении роялистского заговора. Причём восстание нередко интерпретировалось как плод объединенных усилий всех роялистов, и немалая роль в мятеже приписывалась именно загранице (что, как мы видели, однозначно противоречит исследованиям этого сюжета):
Пусть Англия, которая, возможно, сейчас радуется тому, что развязала гражданскую войну и уничтожила Конвент, вкусит позор за продолжительное нарушение ею прав человечества. Сожалея, без сомнения, о золоте, которое столь тщетно расточала, она, потерпев поражение, будет радоваться крови, пролитой 13 вандемьера, поскольку это кровь французов
.
