– Думка! – грозно зашипела Елизавета.
Думка нахмурилась, повернулась боком к Николаю и сказала:
– Да мне что! Я молчу.
Шубников слушал с восторгом, – разыгрывающаяся перед ним сцена обещала быть интересною.
А Николай неустанно жалился, жаловался:
– Она не желает забыть, что она – зубоврачебная курсистка.
Думка живо повернулась к Николаю, чтобы крикнуть:
– Как же мне забыть-то? Зачем? Что ни училась, так все и позабыть?
И опять зашипела Елизавета:
– Думка!
Думка проворчала:
– Да я же молчу!
И отвернулась опять. Николай продолжал:
– Но не желает помнить, что ты ей даешь возможность учиться.
Шубников засвистал и дурашливо, словно перенимая манеры Николая, крикнул:
– Черная неблагодарность! Как же это вы так, Евдокия Степановна?
Думка досадливо тряхнула головою и проворчала:
– Вас только не хватало.
Елизаветина злость, корчась от нетерпения, закричала, сухим, крапивно-шуршащим голосом:
– В чем дело, однако?
– В том дело, – отвечал Николай, – что эта ужасная растрепа вцепилась в меня руками, ногами и зубами.
– Еще чем? – сердито спросила Думка.
И на всякий случай наскоро поправила прическу, передничек, блузу, платье, – в самом деле, возясь с Николаем, стала ужасною растрепою. Елизавета зашипела:
– Вот я тебя!
Испугалась бы Думка в другое время и в другом месте, но здесь Милочка заступится, добрая, как заступалась, – а все-таки Думкино сердце екнуло боязливо. Николай продолжал:
– Когда я хотел идти за мамою. Мне, видишь ли, до зарезу необходимо было кончить разговор с мамою, но мама показала мне спину.
Шубников, улыбкою и шутливым тоном стараясь прикрыть охватившее его неловкое чувство, спросил:
– Ваш разговор принял слишком бурное течение?
Елизавета на минуту забыла о Думке и с нескрываемо насмешливым выражением смотрела на Николая. Он смутился и от этого еще более обозлился. Смущенно и злобно он говорил:
– У меня были свои причины. Наконец, мне совершенно необходимо было. Я иду за мамою, продолжаю мои объяснения. Вдруг вылетает откуда-то из-за кустов эта полоротая запятая, кричит, визжит: «Не пущу!» – и начинает меня всячески теребить и дергать.
Думка пыталась принять серьезный вид, но не выдержала и засмеялась. Елизавета строго посмотрела на нее и сказала внушительно:
– Я с нею поговорю.
Николай злорадно улыбнулся, воображая, что это будет за разговор. Его озлобление почти смягчилось, и почти только по инерции он сказал заключительную сентенцию:
– Вообще, таких истеричных субъектов не следует держать в доме.
– Не беспокойся, я ее уйму, – сказала Елизавета, нагружая свои слова всею тяжестью внушительной угрозы, – для Думки, – и завертывая их в плотную бумагу благовоспитанного спокойствия, – для Шубникова.
И она подошла к Думке, измеряя ее с головы до ног уничтожающим взглядом.
38
Шубников, воспользовавшись тем, что Елизавета занялась Думкою и от них отвернулась, подошел к Николаю и осторожным шепотом спросил его:
– Ну что, как?
Николай безнадежно махнул рукою и тоже шепотом ответил:
– Да что, дело дрянь! Пойдемте куда-нибудь, я вам расскажу все по порядку.
И, озабоченно шепчась, они потихоньку, чтобы Елизавета не заметила их ухода, пошли к липовой аллее. Меж тем Елизавета, наслаждаясь возможностью пробрать Думку, говорила:
– Думка, ты слишком распустилась.
Думка заговорила, смеясь:
– Да как же, – Николай Иванович…
Елизавету Думкин смех совсем вывел из равновесия. Уже не думая о том, что Шубников может услышать ее, и не заботясь ничуть о мелодичности своего голоса, она закричала:
– Как ты смеешь смеяться, когда с тобою разговаривают!
Фраза, которую в этом самом составе слов уже успели повторить целые полчища больших и маленьких, домашних, школьных, казарменных, канцелярских и всяких иных деспотов. И, как много раз раньше, формула произвела свое действие, – стукнула как раз по тем нервам, которые заставили вздрогнуть Думку, как заставляли под бичами тех же глупых слов вздрагивать неисчислимые множества других окрикнутых. Думка робко сказала:
– Извините, Елизавета Павловна, но Николай Иванович…
Елизавета опять оборвала ее криком, весьма далеким от музыкальности:
– Что это за фамильярности! Какая я тебе Елизавета Павловна! Помни свое место, дура этакая!
– Простите, барышня, – сказала Думка, улыбаясь.
В ее сознании все еще преобладала смешная сторона всего этого происшествия, и ей никак не удавалось испугаться гневных окриков и злых глаз разъяренной своей госпожи. И некстати вспоминались очень подходящие к обстоятельствам и совсем не соответствующие серьезному настроению слова старой кухарки про Елизавету:
– Так разгорячилась барышня, так разгорячилась, – ну, вот полей водой, зашипит, как плита горячая.
К визгливым крикам Елизаветы она прислушивалась с таким же жутким и остропритягательным чувством, с каким отважный сорванец прислушивается на приморском утесе к завываниям начинающейся бури. А Елизавета визжала, все ближе наступая на Думку:
– Да как ты смеешь улыбаться, когда я с тобою говорю? Что в моих словах ты нашла забавного? Этакая дерзкая, дрянная девчонка!
Думка постаралась сделать серьезное и почтительное лицо и сказала:
– Простите, барышня, но только барин рассказали вам не совсем правильно, как было дело.
– Что такое? – с негодованием закричала Елизавета.
Думкины слова показались ей непомерно дерзкими. А Думка, вдруг начиная волноваться, заговорила:
– Вовсе я на него не набрасывалась…
Но Елизавета не дала ей договорить. Кричала:
– Ты смеешь говорить, что барин врет! Да что он, уличный мальчишка, что ли, чтобы он стал врать?
– Барышня, да позвольте рассказать, – попыталась было опять заговорить Думка.
Но Елизавета кричала:
– Мне не надо твоего дурацкого рассказа! Я не хочу слушать, что ты мне будешь врать.
– Я правду… – начала было Думка, боязливо отодвигаясь от Елизаветы и искоса глядя на нее, не то испуганно, не то сердито, широкими зрачками голубеньких простодушных глаз.
Она покрепче прижалась к тоненькой березке, точно около нее было безопаснее. Елизавета кричала:
