– Я барину одному слову больше верю, чем всей твоей мерзкой, поганой болтовне!
39
Милочка перед обедом пошла на фабричную слободку, – там у нее было какое-то дело. Теперь она торопилась домой к обеду. Войдя в сад от Волги, она услышала крик. Подумала: «Уж не опять ли Елизавета на Думку напала?» Милочке стало тоскливо, приятные и значительные впечатления от встреч и разговоров там внизу вдруг в ней померкли. Но она все же пошла еще скорее, почти взбежала, и уже не пологою извилистою в три оборота дорожкою, а прямиком, по крутой лесенке, причем ушибла ногу на сломанной ступеньке, оцарапала руку о какой-то колючий куст, да заодно и крапивою обожглась. Наконец выбежала к цветнику и остановилась перевести дух. Спиною к ней, недалеко, стояла Елизавета, кричала и махала руками, и перед нею, прижимаясь к березке, смущенная, раскрасневшаяся Думка, тоненькая, чуть пошире березки. Милочка невольно улыбнулась, так забавна была Елизаветина запальчивость, да и вся ситуация. Но уже скоро она перестала быть только забавною.
Затененная густо разросшимися деревьями, Милочка была не видна не только повернувшейся к ней спиною Елизавете, но и Думке, и Николаю с Шубниковым, еще не успевшим отойти далеко: Думке было против солнца, а те двое шли боком к ней, погруженные в свои разговоры.
– Да позвольте, барышня, – пыталась сказать что-то Думка.
Елизавета кричала резким голосом:
– Молчать! Я уж давно замечала, что ты дерзкая!
– Да когда же я, барышня? – уже начиная тоже раздражаться, заговорила Думка погромче, словно стараясь перекричать Елизавету.
Но это уже окончательно обозлило Елизавету.
– Молчать! – неистово закричала она. – Ты забываешься! Я тебя проучу!
Так громок и резок был этот визгливый крик, что Николай и Шубников остановились и оглянулись, а Милочка побежала вперед, прямо по траве мимо круглой большой куртины. А Елизавета уже наскочила на Думку, одною рукою схватила ее за плечо, другою со всего размаха дала ей такую сильную пощечину, что Думка покачнулась.
– Ай, барышня, что вы! – закричала Думка. – Да за что же? Бог с вами!
Елизавета, с радостною злостью глядя на быстро наливавшуюся кровавым румянцем Думкину щеку и чувствуя теплоту в ударившей руке, визжала:
– А, тебе мало одной! Ты еще прощенья не просишь! Дрянная девчонка!
Она неистово тряхнула Думку за плечи, плотнее прижала ее спиною к березке и наметила глазами другую Думкину щеку, которая казалась, хотя и румяная, нежно-белою сравнительно с тою, на которой горела пощечина. Потом замахнулась другою рукою. Думка в ужасе закрыла глаза и пронзительно закричала:
– Барышня, миленькая, простите! Простите!
40
Милочка подбежала как раз в это время. Она схватила Елизавету за руку и крикнула:
– Лиза!
Думка открыла глаза, отбежала в сторону, села, почти повалилась на траву, плакала и смеялась. Елизавета сердито вырвала руку из Милочкиных рук. Грубо сказала:
– Милочка, что ты суешься не в свое дело!
Но была крайне смущена. А тут, как назло, подошли Шубников и Николай. Стояли и хохотали. Особенно веселился Николай. Шубников смеялся принужденно, смутно надеясь смехом повернуть все в шутку. Милочка гневно говорила:
– Что за безобразие! Зачем ты ее бьешь?
Елизавета оправдывалась смущенно и злобно:
– Ты ведь еще не знаешь, в чем дело, и не можешь судить. Эту девчонку еще не так надо проучить.
– Ей-Богу, я не виновата! – говорила Думка.
Николай злорадно хохотал и покрикивал:
– Потеха!
Крепкие белые зубы его отвратительно сверкали и казались зубами мертвеца, вставленными человеку хитрым и жадным дантистом. А Шубникову, чем больше он вникал в случившееся, тем более это не нравилось. Ему хотелось бы, чтобы все то, что он внушал Николаю, прошло гораздо глаже и тише. Чрезмерность скандала начинала не на шутку страшить его. Он пытался успокоить Елизавету и уговаривал ее:
– Елизавета Павловна, бросьте! Охота вам связываться с какою-то Думкою! Только себя расстраиваете.
Но мысль о том, что какая-то ничтожная Думка заставила ее, барышню, расстроиться, только еще более ярила Елизаветину расходившуюся злость. Тем более что Милочка глядела сурово, и говорила гневные слова, и вся дрожала, точно все ее тело было сплетено из туго натянутых струн, по которым кто-то незримый и неистовый бешено водил невидимым смычком. Милочка говорила:
– Как это низко! Как это гнусно! Как это мерзко! Все твое воспитание вот на эту подлость тебя только и могло толкнуть! Барышня благовоспитанная! Или в самом деле правда сказана о вас, что около каждого рабочего поселка заводится змеиное гнездо?
Елизавета, задыхаясь от злости, сказала:
– Выбирай свои выражения, Милочка. Тебе не мешало бы помнить, что это гнездо не наше, – не мы его построили, твой отец.
– Умора! – злорадно и дурашливо кричал Николай.
Милочка обратилась к Думке:
– Что случилось?
Думка начала рассказывать:
– Николай Иванович погнался за Любовью Николавною, она от него убегала, я Николая Ивановича остановила, вот из-за этого все и вышло, потому что Николай Иванович пожаловался на меня Елизавете Павловне.
Шубников досадливо морщился. Дело в Думкином освещении принимало совсем скверный характер. Почувствовала это и Елизавета. Она яростно бросилась на Думку, вопя:
– Слышали, что она мелет! Нет, я тебя еще мало проучила, дрянь несчастная, лгунья мерзкая!
Милочка опять схватила Елизавету за руку и остановила ее.
41
– Не смей бить ее! – кричала Милочка, – не смей!
Елизавета, сверкая на Милочку глазами и от ярости не находя слов, пыталась вырваться. Лицо ее пошло кирпично-красными пятнами, вся миловидность ее слиняла вдруг, и она казалась безобразною бабою. Неистово вырывалась, но Милочка была сильнее и не пускала ее к Думке. Встревоженный Шубников уговаривал:
– Елизавета Павловна, ради Бога, уйдемте!
Он попытался было подойти поближе к сцепившимся девицам, но Николай удержал его. Зрелище его забавляло, о последствиях он не догадывался подумать. Наконец Елизавета нашла слова:
– Это – не твое дело, – сказала она Милочке. – Думка у меня служит, а не у тебя. Я не могу позволить ей устраивать скандалы…
Милочка продолжала кричать:
– Не смей бить ее!
– Мы учим ее на наши деньги, – говорила Елизавета, – она должна это помнить и не забываться.
Наконец, убедившись в том, что ей не вырваться из Милочкиных рук, и вся вдруг усталая от злости и от жары, она приняла притворно-равнодушный вид и сказала:
