– А кто же змея? – спросила Вера.
Разин продолжал:
– Смотри, как эта белая змея покорна ей. Покорна, потому что она сама знает сладость и власть очарований. Она сама, шипя от невинной злости, смотрела в чьи-то глаза и ползла тихо-тихо к ногам зачарованного, чтобы ужалить и умереть, – ужалив, жало свое сломает и оставит в ране, погубив, погибнет. А злость ее была невинная, потому что в темном лесу нет морального закона. Ведь и мы сами, пока живем под железным законом нужды и необходимости, невинны, как подколодные змеи. Нас не осудит Тот, Кто сплел нас в змеиный клубок. Кто дал нам так мало радостей и так много страданий. Кто и Сам страдает с нами и в нас.
«Никто осудить не посмеет», – думала Вера. И чувствовала себя так, точно вся она пламенная и легкая и возносится высоко над землею. Радостно улыбаясь, склонила голову и слушала, – и говорил Разин:
– Смотри, смотри, встает заклинательница, и сжимает змею, и разбивает ей голову о камень. И слышит чей-то зовущий голос. Прислушивается. Идет, уже очарованная. И льнет к его ногам. И змеею обвивается вокруг его сильной руки. И он возьмет тебя, и сожмет тебя сильною рукою, и ударит тебя головою о камень. И ты умрешь. Не знаю даже, успеешь ли ты порадоваться тому, что сделала так, как хотела. Но иди, делай, что замыслила. И когда душа твоя вступит в область совершенного покоя, ты найдешь радость, которой не знала никогда раньше.
Вера заплакала. Словно черное пламя метнулось в ее глазах, пламенный весь и весь черный ангел. Она склонилась к ногам Разина. Ей было страшно и радостно. Она чувствовала, что воля ее окрепла и уже не будет знать колебаний.
67
– Возьми на память, – сказал Разин.
И отдал Вере фарфоровую заклинательницу змей. Радостно взяла Вера этот подарок. Несла его домой бережно, завернула его в свой синий передник, чтобы никто встречный не увидел, не узнал, что она несет. А сама, пока безлюдными шла местами, перелесками или полями над лазурною Волгою, то и дело развертывала белую заклинательницу и смотрела на нее, – и словно купалась белая в речной синеве. Не то это был для Веры талисман, не то знаменование ее судьбы. Как Медный Змий изваянный, которому поклонились в пустыне, чтобы злые не ужалили до смерти змеи. Но это было тайное, для нее одной наговоренное и очарованное изваяние. И никому не надо было его знать и видеть.
Но любопытны в фабричном поселке встречные. Каждый посмотрит, спросит:
– Что несешь, Вера?
– В потребилке сыру купила, – отвечает Вера.
– Что ж ты его так в передник-то укутала?
– Мешка с собой не взяла, – отвечает Вера.
– А почем сыр-то?
– А я почем знаю! – отвечает Вера.
– О, шальная, да ведь ты покупала?
– На книжку записали, – отвечает Вера.
– Да ты бы в книжку-то поглядела.
– Книжка дома, они у себя записали, – отвечает Вера.
– Они там запишут, чего захотят. А матери-то что, девушка, скажешь? Ай у вас деньги-то несчитаны, что ли?
– Сколько с других берут, столько и с меня, авось не обманут, – отвечает Вера.
– А сыр-то хорош ли? Ай тоже не поглядела, глупая?
– Сыр хорош, дали попробовать, – отвечает Вера.
– А ну-ка покажь.
– Некогда, мама ждет, – отвечает Вера.
Смеется и бежит. А встречная баба ей смотрит вслед, и качает головою, и кричит:
– Экая ты, девушка, растяпа!
– А что? – спрашивает подошедшая другая.
И уже совместно обсуждают Верино легкомыслие, Верину расточительность.
И вот Вера дома. А дома ждет ее мать. И опять докучные расспросы:
– Что, дочушка, поздно вернулась? Да куда ходила-то? Да что принесла?
Что матери скажешь? Что она поймет?
– К Разину ходила, поговорить, посоветоваться.
– А что, с женихом, что ли, не поладила?
Вера засмеялась, промолчала.
– Ну да Разин худого не посоветует, – сказала мать. – Только ты бы, дочка, с матерью советовалась, чем к чужим ходить. Мать лучше скажет, как тебе жить; жить по-старому надобно пока, новое-то пускай большие люди выдумывают. Мы худо ли, хорошо ли, всю жизнь прожили. А ты, за новым-то погнавшись, смотри, как бы под чужую пятку не попасть.
Заклинательницу Вера хотела спрятать в сундук, да мать вошла вдруг и увидела. Рассердилась:
– А это что за кукла? Голая, бесстыжая! Да где ты ее взяла? Да для чего домой-то принесла такую скверную?
Хотела разбить да выбросить. Едва уговорила Вера:
– Спрячу, никто не увидит. А дал мне ее Разин против дурного глаза.
– Врешь, глупая! Да кто нонче в дурной глаз поверит? Вот на днях схожу сама, спрошу.
На том пока успокоилась. Долго ворчать не любила.
68
Горелов с утра был странно и тяжело взволнован. Вера обещала, что нынче ночью придет в домик над ручьем. Взволнованность ожидания почти сглаживала в душе Горелова тяжелые впечатления семейных неприятностей. Но не совсем. Слишком все это было неожиданно, тягостно и трагично.
Правда, и раньше Николай мало утешал Горелова. Все же фабрикант надеялся, что со временем обойдется, сын перебесится, остепенится, втянется в дело. Такой низости душевной в сыне он не ожидал.
Теперь вдруг Горелов почувствовал себя совсем одиноким. Милочку он очень любил, и теперь мысли о ней трогали его до слез. Но нежность к дочери не вознаграждала его за острые чувства гнева, ненависти, презрения к сыну, которые вдруг поднялись в душе. И поднялись с такою силою и отчетливостью, как будто уже давно таились, как будто нужен был только внешний повод для их проявления. Неужели ослепление отца могло быть так сильно, чтобы не видеть чудовищного нравственного уродства сына? Ведь каждый звук лживого, ненавистного голоса выдавал душевное растление, и каждый взгляд был противен, как выпавший глаз разваренной рыбы.
Не только чувства отца, – гордость фабриканта, которую так привык уважать в себе Горелов, была уязвлена в нем. Он твердо решил устроить так, чтобы Николай не наследовал его фабрик. Досадно было думать, что известные на всю Россию гореловские фабрики будут принадлежать не Горелову. А кому же? Этого он пока не знал. Отдать Милочке было бы бесполезно, – Николай добром или силою сумеет оттягать у нее все.
Как быть, пока еще Горелов не знал. С кем посоветоваться? Кому понести свое горе, открыть свою душу? Где друг, который мог бы сказать разумное, беспристрастное слово? Абакумов великодушен и благороден, – но не его же впутывать в соображение о том, как лишить наследства Николая! Да и Абакумов, из самого благородства своего, еще стал бы, конечно, отговаривать Горелова.
Видно, придется самому с собою наедине все это решить и все исполнить. А сегодня лучше забыть, и Горелов старался не думать обо всем этом, чтобы не отравлять радости обладания гордою красавицею. Будет время подумать и сделать потом. Верил, что Вера принесет счастие. А все же, как ни старался забыть, нет-нет да и вспомнится Николай и, тяжелою злобою гнетомое, забьется вдруг сердце.
