– Так ведь то разбойничья песня, Стенькина, не купеческая. Про нашего брата поется.
Горелов говорил:
– Ты пойми, красавица, – для чего мы на свете живем? Для счастья, для радости. Милее радости, счастья ничего нет на свете.
Он говорил это так убежденно и наивно, точно первый раз в жизни изведал это простое влечение к простой радости. Вера низко опустила голову и сказала:
– Счастье – радость! Есть еще счастье – крест! Взвалишь на плечи да и не знаешь, донесешь ли. А донести надо, нельзя бросить. И не знаешь, Христов это крест или беспятый озорничает. Голова закружится от такого счастья.
Горелов кричал:
– Ты головы-то не вешай. Пей, красавица, пей!
И торопливо, проливая золотое вино на белый снег скатерти, долил ее бокал, пока усталая пена, слабо шипя, не сравнялась с краями.
76
– Иван Андреевич, – вдруг сказала Вера, – а ведь у вас жена есть.
– Я ей дам развод, – сказал Горелов. – Я ее не стою. Она – хорошая, славная, добрая. Я весь век ее обманывал. Легкое у меня сердце, изменчивое. Люблю красавиц и теперь, как в молодости.
Вера нахмурила тяжелые брови. Сказала:
– Других бросали и меня бросите.
– Ну что ж, что бросал! – отвечал Горелов. – На меня ни одна пожаловаться не может, ни одну не обидел.
– Бросили, вот и обида, деньгами не искупишь, – возразила Вера.
– Ты у меня будешь последняя, – сказал Горелов.
Сказал и задумался, словно завороженный печалью своих же слов. С минуту посидели молча. Потом Вера заговорила с непривычною для нее медлительностью:
– Иван Андреевич, на днях вы мне дали золотую монету. Думаете, я ее сберегла? Нет. Она теперь там лежит, на дне Волги.
Вера повела головою и рукою в ту сторону, где слышалось далекое пыхтение буксирного парохода. Горелов посмотрел на нее внимательно. Удивление мелькнуло на его лице и тотчас же сменилось выражением спокойного понимания. Он сказал:
– Да, ты – царица. Что тебе эта монетка! Я тебе все отдам.
Вера усмехнулась. Сказала:
– У вас есть дети.
Горелов ударил кулаком по столу. Гневно крикнул:
– Николай от меня копейки не получит! Я его знать не знаю, и мне до него дела нет.
– Как же сыну-то родному ничего не дать! – с легкою усмешкою сказала Вера.
Горелов гневно говорил:
– Он у матери денег вымогал на пьянство, на непотребство, – ну да не в этом мне его винить, а вот что гнусно: мать ему денег не дала, так он ко мне пришел, на родную мать донес, так о родной матери говорил, как самый последний человек, самый пропащий про мать свою запнется сказать. Мерзок он мне! Не хочу о нем думать, ему свое добро оставлять. Пусть сам себе добывает деньги, как знает.
– А Милочка? – с тою же усмешечкою спросила Вера.
Весь гнев сник с души и с лица Горелова. Его глаза стали веселые, и улыбка ласкова. Он погладил Веру по руке и сказал разнеженным, умиленным голосом:
– Что Милочку вспомнила, спасибо. А только Милочке денег не надо. Она все раздаст. Я ей пожизненную ренту оставлю, чтобы жила – не нуждалась, а раздать денег не могла бы. И Любови Николаевне тоже. Умру, – все твое будет. Только теперь полюби меня.
77
Вера покачала головою. Промолвила со странным, несколько диким воодушевлением, – как бы отголосок того волнения, там, в лодке, с ним:
– Я бы вам эти слова сказать должна! Вы меня полюбите, вы мне поверьте, вы сделайте все, что я захочу!
– Я с тобой не торгуюсь, Вера, – гордо, страстно и наивно отвечал Горелов. – Бери что хочешь. Хочешь, сейчас тебе чек напишу на миллион?
– Мне ничего не надо, – сказала Вера. – Ни копейки не надобно. Но вы все-таки все должны отдать. Не мне, вашим рабочим. На них подпишите завещание, тогда со мною что хотите делайте.
Она сказала это спокойно, почти холодно. Но Горелов зажегся радостью и восторгом. Бросился к ней.
Она отстранила его суровым взором и движением руки. Встала с места. Сказала:
– Я полюблю вас за эту щедрость. А теперь что вы от меня можете хотеть? Ведь мы с вами и не знаем друг друга. Сделаемте вместе хоть какое-нибудь дело. Это будет доброе дело, если вы так напишете завещание, что ваши фабрики, дома, деньги, все перейдет к вашим рабочим. Сделайте это как можете скорее и потом завещание отдайте мне. А для жены и для Милочки оставьте пожизненные пенсии, чтобы рабочие им выплачивали.
Замолчала и смотрела на Горелова. Он взял свой бокал, допил вино. Спросил:
– А ты? А тебе?
Вера усмехнулась. Сказала:
– Мне ничего не надобно. Я ничего не возьму. Только лист бумаги, – больше ничего.
– Ну и девка! – бормотал Горелов. – Приказывай, и больше никаких. Однако товарищи тебя обжулят.
– Это – их дело, – спокойно возразила Вера.
– Им пальца в рот не клади, – говорил Горелов. – Да и как ни верти, что на твою долю останется? Сущие пустяки.
– Это – мое дело, – так же спокойно возразила Вера. – Да и не так уж мало.
– Будто не мало? – спросил Горелов. – Уж не сосчитала ли сколько? Как, копейками счет вести надобно или сразу миллионами?
Вера обвела глазами уют и роскошь здешнего покоя и сказала:
– Вся прибавочная стоимость нам останется.
Горелов захохотал.
– Нет, красавица, – весело закричал он, – прибавочную стоимость только настоящий хозяин взять умеет. У товарищей она дымом по ветру развеется. Развалят дело твои товарищи. Но ты не сомневайся, – сделаю, как хочешь.
78
Горелов потянулся с бутылкою, налил Вере вина, но Вера отодвинула бокал, решительно поднялась из-за стола и сказала:
– Ну, я пойду. До свиданья, Иван Андреевич. За угощенье спасибо, за ласковую встречу – втрое.
Протянула Горелову руку; улыбнулась так ласково, точно солнце взошло, спросила:
– Когда за бумагой-то приходить?
Горелов побагровел, задрожал, вскрикнул отчаянно и наивно:
– А сегодня-то разве так и уйдешь? Хоть бы раз поцеловала, чтобы мне крепче помнить.
Вера покачала головою.
– В тот раз, – сказала она. – Теперь домой надо. Вернуться, пока мама не проснулась. Она думает, что я с женихом по Волге покататься ушла. А я вон куда залетела, – в высокие хоромы. Когда прийти?
Горелов мрачно смотрел на нее. Да уж видно, она не уступит. Что раз сказала, на том и стоит. Он сказал:
– Будь по-твоему, Вера. Вот в городе у нотариуса побываю. Потороплю, как можно. Когда будет готово, скажу через Шубникова. Или нет, что его лишний раз путать.
