– Он принадлежал моему дяде. Не смущайтесь. Берите.
Печатка с выгравированным фамильным гербом Веттинов и скрещенными красными мечами – эмблемой фельдмаршала Священной Римской империи.
– Вы слишком щедры, дядюшка.
– Храни вас Господь, Дисмас.
Они обнялись. Дисмас направился к дверям, сдерживая слезы.
– Дисмас.
– Да, дядюшка?
– Вы слыхали про Альбрехта и его плащаницу?
Дисмас содрогнулся:
– Да, дядюшка. Слыхал.
– Удивительное дело, не правда ли?
– Ну, вы и сами знаете, дядюшка, что из всех реликвий плащаницы – самые проблематичные. Сколько нам предлагали плащаниц?
– Шестнадцать.
– Вот видите.
– Однако эта плащаница уже наделала много шума. По слухам, ее происхождение относят к более ранней дате, чем появление плащаницы герцога Савойского.
– И все же…
– Дисмас.
– Да, дядюшка.
– Сколько лет мы друг друга знаем?
– Много, дядюшка. – Дисмаса припекало изнутри.
– Мне бы очень не хотелось, чтобы между нами остались какие-то недосказанности.
– Мне тоже.
– Почему вы не предложили ее нам?
Сердце Дисмаса понеслось галопом.
– Мне… Я усомнился в провенансе…
– Но это не помешало вам предложить плащаницу архиепископу.
– Его преосвященство не интересуется провенансом. Совсем недавно по его заказу сколотили лодку святого Петра. Я не думал, что он будет слишком придирчив в отношении плащаницы.
– Иными словами, вы продали ему фальшивку.
– Ну…
Фридрих покачал головой.
– Вы меня огорчили, Дисмас. Я не питаю ни любви, ни уважения к Альбрехту, – прохрипел он. – Однако он вот-вот станет князем Святой римской церкви.
Дисмас готов был провалиться сквозь паркетный пол.
– И сколько же вы с него стрясли?
– Пятьсот пятьдесят, дядюшка.
Фридрих уважительно хмыкнул:
– Да уж. Хорошо, что эту цену заплатил не я.
– Боже святый! Да я бы никогда в жизни не… Никогда. Честное слово.
– Честное? Вы смеете говорить о чести?
– До сих самых пор я ни вам, ни кому другому не продавал заведомой подделки.
Фридрих печально кивнул:
– Вы оставались честным почти до конца.
Дисмас сгорал от стыда.
– И все-таки я буду скучать по вам. Ступайте. Попросите мастера Кранаха вернуться. Пусть уже покончит со мной.
12. Славный день
Невзирая на возражения Дисмаса, Дюрер отправился на торжественную церемонию явления Майнцской плащаницы.
– Фридриху все известно, Нарс. Он-то ничего не скажет, но Спалатин тоже обо всем знает. Если пойдут слухи и нас увидят вместе…
Непреклонный Дюрер не желал слушать никаких доводов. Похоже, он считал явление плащаницы персональным вернисажем. Дисмас сдался, однако потребовал, чтобы Дюрер присутствовал инкогнито, в монашеском облачении.
– Не хочу, чтобы Дюрер сидел рядом со мной, когда кто-то из присутствующих вдруг завопит: «Святый Боже! Это же кисть Дюрера!»
Альбрехт, теперь официально Альбрехт, кардинал Бранденбургский, обставил церемонию с пышностью, достойной Второго пришествия.
По пути в собор друзья прошли мимо брата Тецеля, обычным порядком ведущего торговлю близ своего сундука.
– Свинья, – громко прошипел Дюрер.
– Молчи, бога ради, – шикнул на него Дисмас. – Сам понимаешь, без Тецеля не обойдется. Иначе зачем Альбрехту плащаница? Чтобы ею любоваться?
Они прошли на свои места, предусмотрительно занятые Дисмасом подальше от первых рядов. Снаружи прогремели фанфары.
– Всевышний остался бы доволен, – сказал Дюрер.
Дисмас насчитал двести пятьдесят участников процессии. Тридцатилетний Альбрехт, в новехонькой алой кардинальской шляпе-галеро и в алой же сутане, выглядел впечатляюще. Он произнес долгую проповедь, воздав хвалу святому Бонифацию, покровителю Майнца и земель германских, который принес христианство языческим племенам франков. Неоднократно именуя священномученика «нашим праотцем во Христе», Альбрехт тонко намекал на прямое родство со святым.
Слушая проповедь, Дюрер хмыкал и недовольно бормотал себе под нос. Под конец Альбрехт призвал всех добрых германских христиан воссоединиться во Христе и утрясти взаимные разногласия, отправив Мартина Лютера на костер.
– И все мы тут же сольемся в экстазе, – проворчал Дюрер. – Ничто так не объединяет народ, как сожжение.
Пришло время торжественного события. Под звуки ликующих песнопений плащаница взметнулась из золотого с серебрением ковчега, инкрустированного самоцветами, и, колыхаясь в клубах благовонного дыма, зависла над алтарем, удерживаемая двумя тонкими золочеными шнурами, пропущенными через блоки подъемного механизма под потолком.
Присутствующие дружно ахнули – совсем как Альбрехт, впервые узревший святыню в своем кабинете. Послышались стоны и восхищенные восклицания. Даже Дюрер оценил театральность зрелища.
– Недурно, – буркнул он.
Дисмас предсказывал по меньшей мере одно чудесное исцеление во время церемонии. На деле исцелений случилось два: прозрел слепец и пошла колченогая. Оба чуда были обеспечены заботами брата Тецеля.
Когда возопила вторая исцеленная, Дюрер прошептал:
– Я и не подозревал, что способен творить чудеса.
После торжественной церемонии для крупных жертвователей организовали фуршет во внутреннем дворе клуатра. Дисмас отправился туда в одиночку, взяв с Дюрера слово, что тот носа не покажет.
День выдался жарким. Дисмаса мучила жажда. И совесть. За доставленное Фридриху огорчение. Он жадно опустошил несколько кружек вина, одну за другой.
К Альбрехту, блаженствующему в лучезарном сиянии славы, выстроилась очередь. Всем хотелось поздравить его с чудесным приобретением. Дисмас встал в хвост.
Завидев Дисмаса, Альбрехт натянуто улыбнулся. О Дисмасе он намеренно умалчивал, тем самым связывая чудесное явление святой реликвии со своим возведением в кардинальский сан. Он протянул Дисмасу руку с массивным кардинальским перстнем:
– А, Дисмас. Славный день, не так ли?
– Точно так, ваше высокопреосвященство.
– Благослови вас Господь, – изрек Альбрехт, давая понять, что разговор окончен.
Дисмас, осмелевший от выпитого, так не считал.
– Какая великолепная и спонтанная аттестация, – заявил он.
