– Ну, раз мы красотки, пусть вдует нам как следует!
– Эй, маляр! – заорал Ункс. – Иди к нам. Поцелуй красотку!
– Друг другу вдувайте, – ответил Дюрер.
Дисмас подавил стон. И вот так будет все шестьсот миль?
«Святой Франциск, наикротчайший из святых, ниспошли во благости своей – один-единственный раз! – чтобы спутников моих, всех до единого, поразила чума, или оспа, или, если тебе угодно, молния…»
– Гм, чудесная поездочка, – доверительным тоном пробормотал Дюрер.
– Не разговаривай со мной.
– Да ладно тебе, Дис… Слушай, прости, что так вышло.
– Молчи, кому говорят! Ни слова больше.
– Но я же не виноват!
– Не виноват? Ах вот как?! А кто пририсовал подпись Кранаха? Да еще и своим же семенем!
– Откуда мне было знать, что они засунут плащаницу в очаг?
– При чем тут очаг? Ризница сгорела! Так что помалкивай, а то пририсую тебе подпись Кранаха вот этой кисточкой, – пригрозил Дисмас, поигрывая кинжалом.
Немного погодя Дюрер сказал:
– Между прочим, не ты один настрадался…
Тут уж не выдержал Дисмас. Он резко остановил повозку и спросил:
– Мне послышалось или ты сейчас сказал, что не я один настрадался? У тебя совесть есть?
– А что такого? Я тоже настрадался. Сидел себе спокойно в мастерской, а меня похитили какие-то отморозки. Это не страдания, что ли?
– То есть страдания – это когда тебе мешают заниматься живописью в мастерской, так? А хочешь узнать мое определение?
– Я же не говорю, что ты тоже не настрадался.
– Вон отсюда.
– Что?
– Пошел вон. Сойди с повозки.
– С удовольствием.
Дюрер сошел на дорогу.
– Что ж, до свидания. Удачи тебе. – Он двинулся прочь.
– Э, нет. Никаких «до свидания». Остаешься с нами до самого Шамбери. Дойдешь туда пешочком. Шестьсот миль. Прогулка тебе не помешает. Заодно и настрадаешься, будет о чем ныть.
Дисмас обернулся к ландскнехтам:
– Художник идет до Шамбери пешком. Если вздумает сбежать – пристрелите. Цельтесь в голову, не промахнетесь – из нее самомнение так и прет.
Отличное начало путешествия.
Следующие несколько миль Дисмас рассеянно размышлял об иронии судьбы. По его приказу ландскнехты грозили Дюреру тем самым оружием, которое под Чериньолой было обращено против Дисмаса и Маркуса.
В повозке имелся потайной отсек, куда ландскнехты загрузили внушительный арсенал: аркебузы, пики, алебарды, топоры, мечи и пару огнестрельных ручных штук, называемых пистолями, а также несколько бочонков проклятого пороха. Нищенствующие бродячие монахи с такой поклажей вызвали бы подозрение, поэтому, чтобы лишний раз не рисковать, Дисмас решил обходить крупные поселения, а на ночлег останавливаться в лесу, подальше от дороги.
Однажды вечером, у костра под звездным небом, Дюрер раскрыл альбом для эскизов. Дисмас и Дюрер вот уже неделю не обменялись ни словом. Дюрер подставил босые ступни поближе к огню.
– Ну и что ты там калякаешь? – спросил Дисмас.
– Не твое собачье дело.
Дисмас взглянул на рисунок:
– Это твои ноги? Еще один автопортрет. Пойдет нарасхват.
– Да что ты вообще понимаешь в искусстве?! – не поднимая головы, буркнул Дюрер. – Ты – зачуханный швейцарский филистер… Ха! Зачуханный швейцарский филистер… Целых три синонима.
– Эй, маляр! – завопил Ункс. – А мой елдак слабо́ намалевать?
За неделю наслушавшись идиотского трепа ландскнехтов, Дисмас пришел к выводу, что из троицы придурков Ункс был самым тупым, зато самым сильным и статным.
– Я не пишу миниатюр, – ответил Дюрер.
Ункс поднялся над Дюрером, обнажил меч и упер острие Дюреру в грудь:
– Такой размер тебя устроит?
Дюрер щелкнул по клинку. Сталь зазвенела.
– Стоит крепко. Что есть, то есть.
Решив, что честь его восстановлена, Ункс снова уселся. В мерцающем свете костра Дюрер продолжил рисовать свои ступни в кровавых мозолях.
Изображение постепенно приобретало четкие очертания. Работа ма́стерская, спору нет, хотя такую картинку вряд ли кто-то купит. Однажды Дюрер нарисовал сложенные в молитве руки, а потом сделал с рисунка гравюру, которая отлично продавалась. Но сложенные в молитве руки – это одно, а вот покрытые мозолями ступни – совсем другое.
– Назови это «Ноги паломника», – предложил Дисмас. – Глядишь, и спрос появится. – Он скрутил рогожу валиком и сунул под голову. – Только не забудь поставить подпись Кранаха, – сонно пробормотал он, – своим же свежевыжатым семенем.
– Я посчитал это самым достойным медиумом для подписи Кранаха. Лучше, чем мед, или карамель, или луковый сок, или уксус…
– Какой же ты все-таки… Нарцисс. Поэтому мы с тобой и сдохнем.
Дюрер отложил рисование:
– Думаешь, сдохнем?
– Да.
Дюрер долго смотрел в костер, а потом вытащил из альбома чистый лист:
– Я нарисую твой портрет. Останется на память.
– Я не хочу, чтобы обо мне помнили.
– Глупости. Я предлагаю тебе бессмертие.
– Ты меня соблазняешь прямо как Сатана… О господи, с кем я связался?!
– Знаешь, почему мне заказывают портреты? По стенам развешивать? Нет, все боятся забвения. Всем хочется бессмертия.
– Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует – все суета! Видит Бог, тебе это лучше всех известно.
– Да уж… внемлите богослову Дисмасу…
– Я не богослов. Меня убьют из-за твоего тщеславия. Хорошо хоть, что умру, исполняя епитимью. Какой-то богослов объяснил Спалатину, что в чистилище я попаду всего на семьсот лет. Интересно, сколько времени отпущено тебе, коль скоро ты один повинен в наших злоключениях? Может, тебя отправят не в чистилище, а куда-нибудь потеплее.
Дюрер снова отложил альбом:
– Дис, не злобствуй.
– Я тебя обидел? Ай-ай-ай, стыд и позор!
– Между прочим, у меня случаются приступы меланхолии. Зачем было говорить, что мне прямая дорога в ад?
– Я же не желаю тебе вечно гореть в аду… Хотя если честно, то последние пару месяцев я сулил тебе именно это.
– Лютер утверждает, что наказания, налагаемые священнослужителями, – чушь собачья, – сказал Дюрер. – Священники нам совершенно не нужны. С Господом можно говорить напрямую.
– Знаешь, на твоем месте я бы уже давно завел разговор с Господом.
