Особенно поражала Сабху нежность, которую Заркави проявлял к самому уязвимому из заключенных — безногому Иду Джахалину, неудачливому террористу, провалившему подрыв порнографического кинотеатра. Джахалин, не только искалеченный физически, но и страдавший от душевного расстройства, всегда спал на нарах с другими заключенными-исламистами, несмотря на крайнее неудобство. Заркави назначил себя его слугой и помогал ему мыться, менять одежду и есть. Чаще всего он просто брал безногого на руки и нес в туалет. Сабха подозревал, что этот ежедневный ритуал продиктован не только искренним сочувствием к товарищу, но и своеобразным чувством приличия, свойственным Заркави. По строгому моральному кодексу исламистов демонстрировать обнаженное тело есть оскорбление и грех.
Явившись однажды вечером в тюрьму, Сабха стал свидетелем нервного срыва у Джахалина. Такие припадки, требовавшие лечения нейролептиками, время от времени у него случались. Сабха схватил шприц, приготовился сделать укол — и тут Заркави заступил ему дорогу. Не говоря ни слова, Заркави снял одеяло с соседней койки и обернул его вокруг нижней части тела Джахалина. Придерживая одеяло одной рукой, другой он потянул эластичный пояс на штанах больного, открывая узкий участок кожи. Потом сделал знак врачу и велел: “Убедитесь, что колоть надо сюда”. Сабха сквозь одежду нащупал тазовую кость Джахалина и, удовлетворившись этим, ввел иглу в бледную плоть. Когда Джахалин затих после укола, Сабха поднял глаза — и увидел, что Заркави смотрит на него благосклонно. Что-то изменилось в этом взгляде рептилии, появилось выражение, которого доктор до сих пор не замечал. Похожее на взвесь из частиц улыбки.
Зима 1998 года принесла минусовую температуру и множество новоприбывших: чиновники решили разгрузить другие тюрьмы. Исламисты держались вместе, как раньше, но между ними уже пошли едва заметные трещины. Кое-кто из джихадистов открыто полагал, что лидером должен стать Заркави, заменив Макдиси, чьи профессорские манеры начинали раздражать некоторых членов группы.
Заркави не предпринимал никаких шагов против своего наставника, но настроения многих заключенных были вполне ясными. Исключенные из средней школы мелкие уголовники, составлявшие большинство группы, не воспринимали изощренных богословских тезисов Макдиси. Эти люди предпочитали вожака с крутым нравом, задиру, который выражается просто и ясно и отказывается идти на компромиссы, — кого-нибудь вроде Заркави. Макдиси, по его собственному признанию, не был воином. Живя в арабском тренировочном лагере в Афганистане, он не стал даже учиться обращению с оружием. “Он не был бойцом, ни дня не прожил среди пуль, снарядов и танков!” — объяснял впоследствии один из афганских ветеранов.
Заркави явно нравилось командовать, и с благословения наставника он постепенно входил в роль предводителя, оставляя Макдиси вопросы духовные. В первый раз важные люди за пределами тюрьмы услышали его имя. У Макдиси было много почитателей среди исламистов от Лондона до палестинских городов Западного берега, и иные обладали ресурсами и широкими связями по всему Ближнему Востоку, Северной Африке и в Европе. Теперь они узнавали от Макдиси о его достойном похвал помощнике — афганском ветеране исключительной отваги и со свойствами прирожденного лидера.
Сабха между тем отмечал, что все чаще работает с Заркави и их общение становится все более дружелюбным, если не сказать — теплым.
Однажды вечером, когда Сабха совершал обход, Заркави отвел доктора в сторону, чтобы задать вопрос. В первый раз этот человек спрашивал о чем-то, что касалось его самого.
— Мне кажется, у меня высокий сахар, — начал Заркави. — У моей матери диабет, так что это, может быть, семейное. Можете проверить?
Сабха сказал, что рад оказать услугу, но есть сложности. Делать анализ в тюрьме нельзя — слишком велик риск занести инфекцию, если брать кровь в грязных, кишащих крысами камерах Аль-Джафра, так что Заркави надо будет перевезти в собственную клинику доктора в городке.
В этом состояла вторая сложность: получить официальное подтверждение, разрешающее такому опасному заключенному покинуть Аль-Джафр. Как и ожидалось, директор тюрьмы решительно воспротивился затее. Что, если это просто хитрость, чтобы помочь Заркави бежать? Что, если в городе его поджидают сообщники? Но в конце концов Ибрагим уступил, и в тюрьме стали готовиться к доставке заключенного в городскую клинику и обратно под охраной.
В день, назначенный для анализа, Сабха решил дожидаться пациента в городской клинике. Уже давно стемнело, когда прибыл конвой из десяти автомобилей, укомплектованный несколькими десятками охранников со штурмовыми винтовками. Сабха никогда еще не видел такого серьезного военного эскорта; сначала он даже решил, что в городок пожаловал кто-то из королевской семьи. Однако из фургона неловко шагнул один-единственный заключенный — и тут же снова исчез в шевелящемся коконе из вооруженных людей.
Заркави в тюремной одежде провели в кабинет врача; наручники с него так и не сняли.
— Пожалуйста, снимите это, — велел Сабха, жестом указывая на металлические браслеты.
— Но этот человек опасен, — запротестовал один из охранников.
— Пятьдесят ваших солдат наблюдают за каждым его движением, — ответил врач. — Я настаиваю на том, чтобы снять наручники.
Освободив руки Заркави, Сабха приступил к взятию проб. Он начал было закатывать рукав тюремной рубахи, чтобы взять образец крови, но его снова прервали, на этот раз сам Заркави.
Заключенный извинился и опустил рукав, как было до того, как его коснулся врач. Потом закатал сам, без посторонней помощи. Коснувшись обнаженной плоти, Сабха допустил оплошность с еще одним не поддающимся расшифровке кодом.
Пока кровь шла в шприц, Сабха набрался смелости поинтересоваться наконец происхождением загадочного шрама на руке Заркави.
— Это татуировка. Якорь, — ответил тот.
— Откуда?
Заркави принялся рассказывать, как сделал эту татуировку в шестнадцать лет, когда, как он выразился, “мыслил не по-исламски”. После того как он присоединился к джихадистскому движению, татуировка стала позорить его. Он пытался свести ее так и эдак, даже отбеливающим средством. Кожа сердито краснела, но татуировка не поддавалась.
Наконец он обратился к одному из своих родственников из Зарки, и тот явился в тюрьму, незаметно пронеся в одежде бритву. Заркави сел, и родич сделал два дугообразных надреза вокруг татуировки. Потом срезал верхние слои кожи. Когда татуировка почти сошла, он зашил рану грубыми стежками.
На лице Сабхи, слушавшего эту историю, отразился ужас, но Заркави только пожал плечами, словно отрезать оскорбительную плоть было столь же естественно, как раздавить таракана. Так требовал ислам — в том виде, в каком исповедовал его Заркави. Это не обсуждалось. Остальное было просто актом воли.
— Татуировки, — бесстрастно объяснил Заркави, — это харам. Запрещено.
Сабха закончил обследование, и Заркави, у которого не оказалось никаких признаков заболевания, вернулся со своим конвоем в тюрьму. Доктор остался размышлять в своей маленькой клинике у дороги, на краю мертвого озера, крошечного по сравнению с простершейся за ним бескрайней арабской пустыней.
