Романтики в первую очередь выступили ярыми поклонниками Шиллера. Рюдигер Сафрански с полным основанием пишет: «Шиллер своими идеями эстетического воспитания сделал большую заявку на будущее, он придал искусству и литературе беспрецедентно высокое значение. Осознание автономии искусства, смелое приглашение к масштабной игре и к возвышенному бескорыстию, обещание целого в малом — всё это вместе обеспечило романтизму широкую популярность»
[34].
Романтики страдали оттого, что Французская революция пошла по ложному пути, и мечтали о новом, о лучшем мире, где можно будет жить по-настоящему, в свободной общности — о мире игры, который будет способствовать тому, чтобы не только искусство, но каждый человек выполнял своё предназначение. Они горько сожалели, что триумфально завоёвывает мир тот экономический рационализм, который Макс Хоркхеймер так удачно называет инструментальным рассудком
[35]. Шлегель и Новалис тоже не желали мириться с «выгодой» как новым идолом эпохи, они страдали от фрагментации человека и общества. Подобно Шиллеру, они делали ставку на то, что силой искусства и игры можно вернуться к жизни единой и целостной. Как пишет об этом Шлегель:
«Фантазия и шутка должны для тебя стать едиными и должны стать Всем! — утверждай любимые фантазии и извлекай серьёзное из игры, так ты найдёшь середину и вновь обретёшь почитаемое искусство, но уже освещённое высшим светом»
[36].
Игровая терапия, которую Шлегель прописал своему времени — это поэзия, точнее, «прогрессивная универсальная поэзия», при помощи которой он намеревается «сделать жизнь и общество поэтическими»
[37]. Эта, как он называет свой проект, «романтическая поэзия», призвана стать чем-то наподобие игры в зеркало: она должна содержать опережающую рефлексию и одновременно предлагать перемены; в ней мир мог бы увидеть себя в новой перспективе и таким образом освободиться от неотступного влияния прагматического рассудка. «Однако для этого нужно понять, — замечает Сафрански по поводу подхода Шлегеля, — что жизнь, по всей вероятности, есть не что иное, как великая игра. Главное — увидеть в себе актёра на сцене, участника всемирного спектакля»
[38]. Словами самого Шлегеля: «Все священные игры искусства суть лишь отдалённые образы бесконечной мировой игры, вечно творящего себя произведения искусства»
[39].
Со-участвовать в игре жизни, чтобы вновь очаровать мир волшебством и остановить победоносное шествие инструментального рассудка, — так можно кратко выразить программу раннего романтизма. «Да будет человек, — с неизменным пафосом поучал Новалис, — мастером бесконечной игры, и да забудет он все глупые стремления ради вечной, питающейся самой собой и бесконечно нарастающей услады»
[40]. Мы видим, насколько далеко готовы были зайти романтики, ставя перед собой задачу спасения игры. Но насколько далеко простиралась их программа?
Спросим себя, к какой же игре нас приглашают романтики? Ответ даёт Новалис:
«Мир должен быть романтизирован. Так мы вновь обретём изначальный смысл. Романтизировать значит ни что иное, как качественно потенциировать. (…) Когда я придаю обыденному высший смысл, когда я на обычное смотрю как на таинственное, когда я известное возвожу в ранг непознанного, когда вижу в конечном облик бесконечного — это значит, что я романтизирую»
[41].
Homo ludens становится здесь своего рода волшебником, художником, заклинание которого заставляет мир петь, а людей делает участниками великой игры мироздания — совершенно так, как в 1835 году, на исходе великой эпохи романтизма, написал об этом Эйхендорф в стихотворении «Лозоходство» (Wünschelrute):
Schläft ein Lied in allen Dingen,
Die da träumen fort und fort,
Und die Welt hebt an zu singen,
Triffst du nur das Zauberwort
[42].
Дремлет песнь во всех вещах,
Спящих под ночною сенью,
Но, коль Слово ты найдёшь —
То весь мир разбудишь к пенью.
(Перевод Дмитрия Корнилова)
До сих пор Большая Игра романтиков напоминала шиллеровский проект эстетического воспитания. У Шлегеля, когда он говорит: «…В том-то и состоит начало всякой поэзии, чтобы упразднить ход и законы разумно мыслящего разума и вновь погрузить нас в прекрасный беспорядок фантазии, в изначальный хаос человеческой природы, для которого я не знаю более прекрасного символа, чем пестрое столпотворение древних богов»
[43], — можно разглядеть даже мудрую улыбку Сократа, соединяющую в счастливой гармонии аполлонический дух порядка и дионисийскую силу хаоса. Однако внимательный мыслитель увидит, что прорыв романтизма принял другое направление, романтики ушли как от Шиллера, так и от Платона и пробили вход в эпоху модерна. Инструментом, которым воспользовался для этой работы Шлегель, стала игра иронии.
Стратегия, которую он выбирает, восходит к концепции «бесконечного». Ведь именно об этом говорят и романтизм в целом, и сам Шлегель: их главная мысль состоит в том, чтобы защитить жизнь, содержащую бесконечный потенциал возможностей, от узкорационального и целенаправленного подхода, который её деформирует. Они стремятся выпустить на свободу волшебство жизненных сил и опрокинуть научно-предметную картину мира. Что ж удивляться тому, что Шлегель провозглашает высокую ценность непонимания: «Поистине, вы бы испугались, если бы весь мир, как вы того требуете, можно было бы понять, подойдя к нему всерьёз. Не создан ли сам этот бесконечный мир пониманием из непонятного, из хаоса?»
[44]
