– Все, прекратите глупости говорить, оба! – перехватила инициативу в свои руки Раиса Ивановна. – Оля, подай, пожалуйста, другой калоприемник.
– Возьмите, только учтите, что у нас здесь не фабрика по их изготовлению, – строго произнесла медсестра, подавая доктору специальный пластиковый пакет и не сводя злого взгляда с затаившегося на столе пациента, – у меня, вот, всего один остался. Больше до конца месяца вряд ли еще предвидится. Все – весь лимит исчерпали!
– Я что-нибудь придумаю, – заверила Раиса Ивановна, наклеивая на свищ очередной калоприемник. Как раз вовремя, так как из него наружу снова начало выделяться.
Огородников скосил взгляд вниз, к голове, склонившейся над ним Раисы Ивановны, и узрел выбившиеся из-под белоснежного накрахмаленного колпака седые волосы. В нем что-то шевельнулось и он, смахнув с лица слезы тихо произнес:
– Раиса Ивановна, простите меня. Я тут вам много лишнего наговорил.
– Да уж, наговорил, – надула ненакрашенные губы Оля.
– И вы, Оля, извините. Знаете, каково это пребывать в таком состоянии? Я как представлю, как с этим мешком теперь всю жизнь буду разгуливать, так и жить больше не хочется. Теперь от меня все отвернутся.
– Можно подумать, до этого ты исключительно в высшем обществе вращался? Благоухал розами всю жизнь, – скривилась медсестра.
– Ольга, ну сколько же можно? – Раиса Ивановна с укоризной посмотрела на нее и покачала головой. – Он больной человек, а ты, слава богу, здоровая.
– Да он и будучи здоровым, вряд ли когда с приличными людьми-то общался. Вы не видели, в каком тряпье его привезли, когда он к нам поступал, и какой он был весь чумазый. А я видела. Я дежурила в ту ночь. Думаю, что он белые простыни тут только впервые и увидел. А туда же: как я теперь с калоприемником буду ходить? От меня фекалиями разит. А то что, когда его привезли, было ощущение, что его из выгребной ямы выудили, он забыл. Зато я не забыла, мы его всем колхозом еле отмыли. Я тогда две маски надела на лицо, чтоб не задохнуться, – повысила голос Оля, видя, что Раиса Ивановна вновь собирается ее остановить. А Огородников снова весь сжался, и из его глаз потекли новые слезы.
– Простите меня, – плачущим голосом заныл Дима, – может, я и на самом деле белые простыни только у вас, в больнице, и увидел. Только поймите, жить в дерьме – это не одно и то же, когда это дерьмо из тебя течет.
Он еще что-то попытался добавить, но поток рыданий, вырвавшийся из его глотки, перебил все слова. Только всхлипы и слезы, слезы и всхлипы.
Раиса Ивановна тяжело вздохнула, стянув с рук резиновые перчатки, метнула их в мусорный мешок и, подойдя к рыдающему на столе Огородникову, нежно погладила его по голове, приминая давно немытые коротко стриженные жесткие волосы.
– Сходил бы в душ, – вздохнула она, подавая глазами знаки медсестре, чтоб она больше не кидала свои неприятные реплики.
– А разве уже можно? – оторвавшись от плача, сквозь влажную пелену, застилавшую его покрасневшие глаза, посмотрел на нее Дима. – Мне говорили, пока полностью все не заживет, мыться нельзя.
– Кто говорил?
– Не помню. – Он прекратил всхлипывать и рукавом пижамы попытался утереть сырость с лица.
– Зачем же рукавом, возьми платок, – улыбнулась Раиса Ивановна, подавая ему чистый белый платочек.
– Вы бы ему еще и сопельки сами утерли, – не сдержалась Оля и отвернулась к окну.
– Вытрись, – повторила Раиса Ивановна, не обращая внимания на Олины колкости, – и прекрати плакать. Возьми себя в руки. Ты же мужчина. Вот и веди себя по-мужски.
– Да-а-а, по-мужски, – Огородников отодвинул ее руку с платком и продолжил вытирать лицо рукавом, – вам легко говорить, у вас ничего из живота не течет. А у меня, а-а… – Тут он снова попытался пустить очередную слезу, но Мещерякова, как можно тактичней, его оборвала, промокнув своим носовым платком выступившие капли.
– Дмитрий, все, прекращай. Каловый свищ – это еще не самое страшное, что может возникнуть при твоем заболевании. И к тому же он скоро закроется, и ты совсем забудешь о нем.
– А что может быть хуже этого свища?
– Тебе лучше не знать. Для чего забивать голову? Давай лечить то, что имеем. Полагаю, что тебя они не коснутся. А свищ закроем.
– Вы уверены, что он сам закроется? Не надо больше операцию делать?
– Нет, операцию делать не надо, – твердым голосом произнесла Раиса Ивановна и строго посмотрела на вздрогнувшую медсестру.
– Нет, это не я, – испугано затараторила Оля, – я ему ничего такого не говорила. Это, наверное, Вадим Анатольевич ему насчет операции заикнулся.
– И когда только успел? – хмыкнула Мещерякова. – Наш пострел – везде успел.
После этого разговора Дима больше не плакал, по крайней мере, Раиса Ивановна его с мокрым лицом не лицезрела. Но с ним стали твориться странные вещи. Он еще больше замкнулся в себе, хотя и до этого особенно разговорчивым не был. А теперь и вовсе целыми днями лежал на кровати и с отрешенным видом смотрел в потолок, а когда к нему обращались, отвечал односложно: «да», «нет». И стоило больших трудов его разговорить.
– Дима, ты бы хоть книжку какую почитал, – предлагала ему Раиса Иванова, или телевизор посмотрел.
– Книжки я не люблю читать, а чтоб телевизор смотреть, надо в холл идти, а там людей полно. Еще учуют, что на мне калоприемник.
– Глупости, я тебе достала калоприемники самой последней модели. Никакой запах от них не исходит. Можно даже в самую густую толпу затесаться, никто ничего не заподозрит.
– Все равно не хочу.
– А с книгами что? Читать не умеешь?
– Умею, я, между прочим, девять классов и лицей закончил.
– Лицей? – Раиса Ивановна с нескрываемым удивлением посмотрела на парня.
– Это теперь так ПТУ называют, – пояснил сосед по палате, мужчина лет сорока пяти, лежащий на соседней кровати. – Раньше их пэтэушниками называли, а сейчас лицеистами, как Пушкина прямо.
– А-а-а, ПТУ, – протянула Раиса Ивановна, – все никак не привыкну к современным наименованиям: медучилище теперь – колледж, институт – университет. А ПТУ, стало быть, лицей.
– Угу, лицей, – буркнул Дима, – я в нем на электрика выучился и даже чуток поработать до армии успел на нашей птицефабрике.
– Ты и в армии служил? – снова удивилась Раиса Ивановна.
– Служил, – кивнул Дима, – в Хабаровске в войсках связи.
– А чего тогда такой плакса? Чуть что, сразу в слезы?
– Раиса Ивановна, вы думаете легко вот с этим жить? – Он распахнул казенный синий халат и правой рукой приподнял висевший на животе на треть заполненный густым и тяжелым желтоватого цвета пластиковый мешочек. – Я как только представлю, что меня выписывают с ЭТИМ, то и жить не хочется.
