Глава V
В районном поселке Тевриз я был летом 1987 года. Тогда ещё в Омске работал аэропорт местных линий, и я взял билет на самолет L410 чешского производства. Если бы ехал на автобусе, то к вечеру бы только доехал. А по прямой двести восемьдесят семь километров — около часа ушло.
В селе Кип работал наш студенческий строительный отряд, юристы. Доверили им строить два дома для молодых специалистов. Как они строили, не знаю, проверял я не качество работ, а морально-психологический настрой парней. Проще говоря, посмотрел, не увлеклись ли ребята свободой и алкоголем. Я осмотрел, как они устроились, переговорил со студентами и с председателем колхоза. Попросил его присматривать за ребятами и звонить, если что. На первый же взгляд всё было спокойно. Но на всякий случай предупредил парней, чтобы сдерживали себя.
За мной должны были прислать машину из райцентра: до Тевриза тридцать семь километров. Я встал в тенёчек, напротив избы, где на лавочке сидела немолодая женщина в платке.
— Молодой человек, — окликнула меня она. — Подойдите, пожалуйста, ко мне.
Голос и манеры обращения у неё были не деревенские: ровная красивая правильная речь, как у актрисы старого театра, того, дореволюционного, не сегодняшнего. Когда я подошёл, то увидел, что не ошибся, хотя её лицо было в сетке морщин, но тонкий правильный нос, черты лица подсказывали, что в молодости она была очень привлекательной девушкой. Особенно красивы были у неё глаза — серые, живые, такие не обманешь. И ещё заметил: и по властным ноткам в голосе, по тону, по манере держать себя она была барыня. Как она здесь очутилась?
Мы разговорились. Слово за слово, точно играли в карты, расспрашивая друг друга, сбрасывали вначале всякую «шваль» (вопрос-ответ, пустое всё), потом перешли к козырям. Она заговорила о том, что крыша течёт — «не отремонтируют ли ребятки», потом я выяснил, что муж её на покосе. А как узнала, что я историк из университета, тут её и прорвало.
Она местная из села Кип. Родилась в 1912 (?) году, тут и отец её родился. (Село это упоминается в 1803 году.) Жили в достатке, отец держал двух лошадей, коров, мелкий скот. (Середняки, по её описанию, но только дом прежний стоял на хорошем месте в самом центре села, это я потом выяснил.) Грамотой особенно не владеет, рассказывала, но, малограмотная, не удержалась, прочитала мне Есенина, Пушкина наизусть; я столько не знаю.
В 1930-х годах погнали всех в колхоз. Куда деваться, вступили. Отдали в общий котёл всех лошадей, амбар, коров, другую живность. (Я не стал уточнять: отдали или забрали у них. Весной 1930 года в одном из сельских районов Омской губернии в Муромцево в деревне Тармакла вспыхнуло восстание крестьян, недовольных тем, что их сгоняли в колхозы. Расстрелы, лагеря — итог.) Вышла замуж, потом война. В 1943 году на мужа пришла похоронка.
— Извините, не знаю, как к вам обращаться.
— Вера Алексеевна… А местные меня матушкой Верой зовут.
— Очень приятно, а то как-то неудобно. Меня зовут Андрей Абрамов.
Познакомились, и она продолжила рассказ. После получения похоронки ушла она в лесхоз, в «отходники». Начинала с лесничего. Потом возглавила лесничество, карьеру-то без мужиков было проще делать. Так и работала. А как война закончилась, кто-то вернулся в село. Примкнул к ней солдатик, у которого не было ни семьи, ни дома, да так и остался. Работал сначала на водном транспорте, потом сторожем в колхозе. Колхоз сложный был, много ссыльных с Украины, Белоруссии, тех, кто с немцами сотрудничал. Трудно понимание было найти с такими. А лес она хорошо знает. Иной раз с колодцем его сравнивала. В колодец воды собираются с подводных рек, а в лесу боль человеческая и призраки, как уродцы брошенные, от горя людского рождённые. Попадись им пустой человек, там в лесу и останется. Тогда я подумал: «Что она имела в виду?»
Если смотреть на реку Тару сверху, когда на самолёте летишь, или на карту, то она напоминает шёлковую ленту, лежащую на столе: стол маленький, а лента длинная, потому и вьётся. Вот она, неширокая, берущая начало в Васюганских болотах, оттого и вода её болотом пахнет.
Я с одним товарищем моим сплавлялся по ней на байдарке от одного лагеря археологов, который повыше деревни Петропавловки (там мои бабушка с дедушкой родились) к двум следующим, к тем, что стояли ниже по течению, к деревне Окунёвке и далее. Мы обычно доплывали до Иртыша, а там в Омск попуткой.
Живописных мест по реке мало: чем ближе к Иртышу, тем реже лесочки, чаще степь да степь кругом. А в Муромцево лесочки, пляжи. Где же моя знакомая ходит? То, что жена лесника чего-то недоговаривала, стало ясно и без лекций Экмана. Да что там «недоговаривала» — зубы мне заговаривала. Наверняка что-то знала. Но большое ей спасибо за информацию о матушке Вере. Это ценнее.
Я вышел на берег: слева редкий ивняк, справа берег чистый: песок и травка. Не спрячешься, всё как на ладони. Значит, не судьба встретиться мне с матушкой Верой. А жаль, ох как жаль. Интересный она человек, и о лесе, о крае нашем кое-что знает, что другим не ведано. А дети её звали не «мамой», а «матушкой». Так и пошло, во всем селе звали её «матушка Вера Алексеевна» или короче — «матушка Вера», как монахиню.
Я снял рюкзак, поставил перед собой мешки с лодкой, получился стол. Пообедаю и на воду. Не успел. Она шла вдоль реки, и не как восьмидесятилетняя старуха в старом изношенном платье, в платке, а приятно, чисто одетая, в соломенной шляпе. Я её сразу узнал. Ровная спина, быстрая, лёгкая, но осторожная походка. Так в лесу бывалые ходят. Это как походка у моряков: широко расставляемые ноги при движении, на всю жизнь сохраняется. Она ведь по тайге-лесам лет сорок прошагала.
— Вера Алексеевна! — крикнул я ей. — Не помните меня? Мы с вами в селе Кип познакомились. Я туда приезжал к студентам, они дома строили. Мы с вашим сыном Владимиром Петровичем знакомы, я заходил к нему, да не застал. А его жена сказала, что вы у них живёте.
Она подошла, оглядела меня пристально, потом произнесла, как приговор вынесла:
— А припоминаю я вас. Вы, молодой человек, опять студентов приехали навещать или на отдыхе?
— Не то и не другое. По работе. Я ведь историк, и у меня тема новая, — и я повторил ей то же, слово в слово, что говорил её снохе: о фольклоре, сказах, мифах, лесных духах. В конце только попросил рассказать, что она помнит об этом, что слышала, может, сама видела. Она некоторое время смотрела на меня, будто проверяла, а потом стала хохотать, да так искренне, красиво, без старческого кашляния, хрипов, а звонко и мелодично. Не описать. Я не удержался и смеялся вместе с ней. Она присела прямо на песок, улыбаясь и покачивая головой, как старая учительница, удивившаяся неразумному ответу ученика.
— Лес — красив. Вот весной он один, летом — другой, а зима придёт, вроде засыпает, а на самом деле кипит в нём жизнь, увидишь, если глаз намётанный. Но он — только то, что ты сам о нём представляешь. Это — как поле, крестьянину оттуда и корм. Кому-то лес — место охоты, приключения, а для кого-то — дрова и только. Любите вы, городские, нафантазировать сначала, а потом поверить в свои фантазии. Сельские, как всегда, думают: «Где бы лишнее брёвнышко спереть, где грибов набрать…» Лес выживать помогал, не до сказок. И если бы не лесничие, всё бы под топор пустили, продали бы и сидели на пеньках. Вот тебе и сказке конец, и духам твоим… Вырубить — дело нехитрое… Сколько я намучилась. И объяснять пыталась, и наказывала. Меня даже убить пытались. Собака спасла, залаяла. Я — за дерево спряталась, когда в меня выстрелили. Спаслась. Я в тайге не сказки собирала, а спасала её. Кедр не давала рубить. Кедровый орех — таёжное молоко. А орехи рождаются не каждый год. Вот и находились умники кедры рубить, мол, старое. А какое оно старое, отдыхает оно. Такие времена были, чуть что, рубили, что людей, что смоковницу: «Не даёт плодов, когда я голоден, — долой её».
