И все же он знал, что остается прежним Суллой: стремление увидеть Метробия, интерес к уродливому и болезненному – к карликам и старым шлюхам, к необычным нарядам и характерам, – невероятное презрение к женщинам, вечно пытавшимся взять над ним власть, нетерпимость к дуракам, терзания, амбиции… Африканское приключение закончилось, но длительного отдыха пока не предвиделось. Будущее сулило новые роли. Сценой для него был теперь весь Рим. Так что ехал он домой в тревожном состоянии духа. По правде говоря, актер в перерыве между представлениями – довольно жалкое создание.
И Юлилла ждала его иначе, чем Юлия ждала Мария, и любила она его иначе, чем Юлия любила Мария. Любовь младшей сестры была своеобычна, не ведала дисциплины и самоконтроля, она была чем-то вроде всесжигающего пламени. Она крушит все преграды внутри человека, сметает с пути все, подобно боевому слону, волны чувств захлестывают с головой и топят человека навсегда. Юлилла пребывала в нетерпении. За весь день у нее не нашлось времени присесть – разве что для того, чтобы выпить вина. Платье она меняла несколько раз за день. Служанки выбились из сил, укладывая ей волосы. Так паучиха целый день сучит нить, готовя сети для добычи.
Когда Сулла вошел в атрий, она с криком кинулась к нему, вытянув руки навстречу. Подбежав, она вцепилась в его губы, ладонями оглаживая его пах. Она урчала от удовольствия, она обвила его ноги своими – у всех на виду, на глазах у дюжины любопытных рабов, бóльшая часть которых была ему незнакома.
Он ускользнул от ее губ и отвел ее руки:
– Следи за собой, женщина! Мы не одни!
Она отпрянула, словно он плюнул ей в лицо, но вскоре постаралась успокоиться. Взявшись за руки, они вошли в перистиль, где располагалась ее гостиная. По забавной случайности именно там когда-то были комнаты Никополис.
– Здесь место достаточно уединенное? – осведомилась она язвительно.
Но его настроение было испорчено уже и без этого. Он не хотел, чтобы она лезла руками куда не следует, и целоваться тоже не хотел.
– Потом, потом! – сказал он, садясь на стул.
Она стояла, испуганная и разозленная. Красивей, чем обычно, одетая с необыкновенным вкусом – человек с опытом Суллы не мог не оценить этого, – она стояла перед ним, и в глазах ее плескались темно-синие тени.
– Не понимаю! – выкрикнула она.
В ее взоре не было больше страсти. Она словно пыталась понять: друг перед ней или враг?
– Юлилла, – произнес он, стараясь быть терпеливым, – я устал. У меня не было времени омыть ноги. В доме полно каких-то незнакомых слуг. А когда я не пьян вдребезги, я весьма благонамеренный и здравомыслящий человек и не занимаюсь любовью публично.
– Но я тебя люблю! – возмутилась она.
– Надеюсь, что так. Я тебя тоже. Тем не менее существуют границы, – сказал он твердо.
Теперь он играл по правилам и хотел, чтобы правила римской жизни распространялись всюду: на его жену, его дом и на грядущую карьеру на Форуме.
Там, в Африке, целых два года думая о Юлилле, он никак не мог вспомнить, какой она человек. Только во что наряжалась и как возбуждалась в постели. Любовница – но уж никак не супруга. Как много женщин, похожих на его жену, он встречал: он видел их в банях, они толпами приходили в его дом, волочились за его друзьями.
Пожалуй, не следовало на ней жениться. Удача пришла к нему после того, как он увидел свое будущее в ее глазах. Это было все, что она для него сделала. Послужила первой ступенью к восхождению, открыла ви́дение новой дороги – дороги Фортуны. Нужно было остановиться на этом. В Риме полным-полно других знатных молодых женщин, более ему подходящих, чем это глупое создание, готовое умереть от любви. Ее стихия – скандал. А скандалы ему больше не нужны, их следует избегать. И вот пожалуйста: он, Сулла, объект безумных выходок! Только скандалов ему сейчас и не хватало. Как же его угораздило связать судьбу с этой женщиной, которая желает владеть им во что бы то ни стало?
Юлилла переменилась в лице. Ее глаза застыли – две неподвижные круглые плошки, в которых не было больше ни любви, ни желания. Что же ей еще остается? Она вспомнила, чуть ожила – ступор прошел. Вино, благодатное вино. Она шевельнулась, приблизилась к столу, плеснула в чашу неразбавленного вина, выпила и лишь тогда вспомнила о муже:
– Вина, Сулла?
Он нахмурился:
– Немедленно прекрати! Ты всегда пьешь залпом, как сейчас?
– Мне нужно выпить! Ты очень холоден и не в духе.
– Да, я виноват, – вздохнул он. – Не думай о дурном, Юлилла. Я исправлюсь. Или, может быть, ты… Да-да, налей мне вина!
В тот же миг она стремительно налила полную чашу и протянула ему, а он выпил почти все.
– Когда я в последний раз получал от тебя вести? Ты не очень любишь писать письма, да?
Слезы текли по лицу Юлиллы, и она не в силах была удержать их. Голос ее прозвучал почти беззвучно:
– Я ненавижу писать письма!
– Довольно хныкать! – сухо произнес Сулла.
– Письма, при чем тут письма? – спросила она, налила себе вторую чашу и выпила тоже залпом.
– Кажется, у нас двое детей? Мальчик и девочка, да? Ты даже не побеспокоилась сообщить мне о мальчике. Я узнал об этом от твоего отца.
– Я болела. – Юлилла по-прежнему плакала.
– Могу я увидеть своих детей?
– Они вон там! – Она зло ткнула рукой в глубину перистиля.
Сулла оставил ее с носовым платком, кувшином и уже наполненной чашей.
Сначала он увидел их через окно детской. Позади что-то бормотал женский голос, но Сулла не разбирал слов и не видел женщины. Все его чувства сосредоточились на двух крошечных существах, которых он произвел на свет. Девочка стояла рядом с мальчиком.
Она была самым очаровательным существом, какое Сулла когда-либо видел, – миниатюрная куколка, само совершенство. С копной рыжевато-золотистых локончиков на голове, с румянцем, как лепестки роз, на молочно-белом лице, с золотыми ресницами и голубыми глазами, такая хорошенькая, такая счастливая, полная нежной любви к маленькому братцу.
А он был самым прелестным мальчуганом на свете – Сулла и представить себе не мог, что у него будет такой сын. Он уже ходил – это было хорошо. Не лежал запеленутый в тряпки. Сестра поддерживала его, а он, злодей ужасный, все время шатался и падал на нее. Оба очень веселились. Они были похожи на Цезаря: тот же удлиненный выразительный овал лица, те же золотые волосы и живые голубые глаза, что и у покойного тестя Суллы. И спящее сердце Суллы начало неспешно пробуждаться, оно словно бы потянулось и зевнуло, готовясь воспрянуть, и вот оно подпрыгнуло, и выскочило в мир – подобно тому, как Афина, созрев, выступила на свет из головы Зевса, – и зазвенело, и запело.
Сулла вбежал в комнату, с сияющими глазами, опустился перед детьми на колени и протянул к ним руки:
