Люди Германы дали ему хорошую лошадь. В конце дня он смог обменять ее на другую, свежую, и так продолжалось двенадцать дней, пока он не добрался до истоков реки Амизии, где располагались поселения марсов, а потом до лагеря Мария за пределами Гланума. Он пересек всю страну, избегая высоких гор и густых лесов и продвигаясь вдоль рек – от Рена до Мозеллы, от Мозеллы до Арара, от Арара до Родана.
На сердце было так тяжело, что ему приходилось заставлять себя отмечать, по какой местности и среди какого народа он едет. Однажды он с удивлением поймал себя на том, что машинально отвечает местному жителю на галльском языке друидов, и подумал: «А ведь я бегло говорю на нескольких германских диалектах, на карнутском диалекте галльского… Я, Луций Корнелий Сулла, римский сенатор!»
Ни он, ни Квинт Серторий так и не смогли разузнать о диспозициях германцев среди атуатуков. Это стало известно лишь с наступлением весны, спустя много времени после того, как Сулла и Серторий покинули Германию. Тысячи повозок двинулись в путь, разделившись перед вторжением в Италию на три большие группы. Кимвры, тевтоны, тигурины, херуски и маркоманны добросовестно постарались защитить атуатуков. Они оставили шесть тысяч своих лучших мужчин, дабы атуатуки не пострадали от набегов других племен. И еще оставили сокровища своих племен: золотые статуи, золотые колесницы, золотую упряжь, золотые приношения по обету, золотые монеты, золотые слитки, несколько тонн чистейшего янтаря и многое другое. Когда они двинулись в путь, у германцев осталось только то золото, которое они носили на себе. Все остальное было спрятано у атуатуков.
Когда Сулла снова увидел Юлиллу, то сравнил ее с Германой и нашел свою римскую жену неряшливой, умственно отсталой, непоследовательной и – противной. Она хотя бы усвоила по его предыдущим возвращениям, что не следует кидаться ему на шею в присутствии слуг. Но, подумал он с горечью в первый же день своего возвращения, за ужином, то, что она избавила его от этой пытки, было результатом присутствия в доме Марции, а не желания Юлиллы доставить мужу приятное.
Марция – прямая как палка, строгая, нелюбящая, непрощающая. Старость не красила ее, а после стольких лет счастья быть женой Гая Юлия Цезаря вдовство легло на нее тяжелым бременем. Сулла, кроме того, подозревал, что ей ненавистно было считаться матерью такой дочери, как Юлилла.
С другой стороны, у Суллы не имелось резона отказываться от жены. Юлилла была не из тех матрон, что вступают в связь без разбору – даже с людьми низшего класса. Да и с мужчинами своего круга она не водилась. Верность оказалась, наверное, единственным ее достоинством. К сожалению, пристрастие Юлиллы к спиртному не достигло еще того уровня, когда все в Риме сочли бы ее алкоголичкой. Марция прилагала максимум усилий для того, чтобы скрыть это. Следовательно, развод (даже при согласии Суллы пройти через подобную мерзость) был невозможен.
И все же жить с Юлиллой стало для него неприемлемо. Ее физические претензии в постели были настолько неистовы и грубы, что он не мог испытывать каких-либо эмоций, кроме сильного смятения. Стоило ему лишь взглянуть на Юлиллу, как каждая клеточка его тела, способная возбудиться, сжималась, свертывалась в клубок, словно змея. У него не возникало желания даже дотронуться до нее, и он не хотел, чтобы и она дотрагивалась до него.
Женщина легко может симулировать сексуальное желание, но мужчина не в состоянии имитировать ни желания, ни тем более удовольствия. Если по природе мужчины более правдивы, чем женщины, думал Сулла, так это потому, что у них между ног есть такой поборник истины, который в вопросе секса никогда не обманет. И это каким-то образом окрашивает все аспекты жизни мужчины. Если и существует рациональная причина возникновения тяги мужчины к мужчине, так это потому, что тут в истинности желаний партнера сомневаться не приходится.
Эти мысли были не в пользу Юлиллы, которая понятия не имела, о чем думает ее муж. Две ночи подряд Сулла отвергал ее. Его терпение истощалось, его отговорки становились все небрежнее. А на третье утро Юлилла поднялась даже раньше Суллы, чтобы обильно позавтракать вином, и была поймана на месте матерью.
В результате разразился скандал – такой ожесточенный и язвительный, что дети заплакали, рабы разбежались, а Сулла заперся в кабинете, проклиная всех женщин на свете. Из того, что ему удалось разобрать из их воплей, он понял: предмет ссоры не нов и ссора эта не первая. «Дети совсем заброшены! – кричала Марция, да так громко, что ее слышно было у храма Великой Матери. – Что ты за мать, если не обращаешь на них внимания!» Юлилла в ответ визжала так, что слышно было аж в Большом цирке: «Ты украла любовь моих детей, так что же теперь ждешь?»
Эта битва длилась дольше любой словесной перепалки – еще один знак, решил Сулла, что тема и аргументация тщательно разработаны в многочисленных предшествующих стычках. Казалось, обе повторяют текст, заранее выученный наизусть. Ссора завершилась в атрии, как раз у дверей кабинета Суллы. Марция сообщила Юлилле, что берет детей и няню на прогулку, гулять они будут долго, она не знает, когда они вернутся, но Юлилле к их возвращению лучше быть трезвой.
Заткнув уши, чтобы не слышать рыданий детей, которые умоляли маму и бабушку помириться, Сулла постарался направить свои мысли в другое русло. Какие хорошие у него дети! После такой долгой разлуки он очень рад был снова их увидеть. Корнелии Сулле шел уже шестой год, а маленькому Луцию Сулле было четыре. Еще малыши, но все же достаточно большие, чтобы страдать. Он слишком хорошо знал это по собственному детству, схороненному в глубине души. Если и находилось какое-то оправдание тому, что Сулла покинул своих германских близнецов, так это то обстоятельство, что они еще были младенцами, еще даже головку не держали, лишь пускали пузыри. Расстаться с римскими детьми будет куда труднее, потому что они уже были людьми. Он испытывал к ним сильную жалость. И любил он их сильно. Это было совсем другое чувство, не такое, как он испытывал к мужчине или к женщине. Бескорыстное и чистое, неиспорченное и всепоглощающее.
Дверь кабинета распахнулась. Юлилла ворвалась в комнату как вихрь, со сжатыми кулаками, с лицом, побагровевшим от злости. И от вина.
– Ты слышал это? – закричала она.
Сулла отложил перо.
– Как я мог не слышать? Весь Палатин в курсе, – устало ответил он.
– Старая дура! От этой высохшей мумии только одни неприятности! Как она смеет упрекать меня, что мои дети заброшены?!
«Что же мне делать? – спрашивал себя Сулла. – Почему я терплю ее? Почему бы мне не достать ту маленькую коробочку пизанского литья с белым порошком и не сыпать ей в вино, пока у нее не выпадут все зубы, пока язык не свернется в кольцо, а груди не распухнут и не лопнут? Почему бы не поискать симпатичный дуб, не набрать под ним безобидных на вид грибов и не скормить ей, пока из всех пор ее тела не начнет сочиться кровь? Почему бы мне не подарить ей поцелуя, которого она так жаждет, и не сломать ее тощую, противную шею? Скольких людей убил я мечом, кинжалом, стрелой, ядом, камнем, топором, палкой, ремнем, руками! Что в ней такого, чего бы не было в других?»
