– У тебя пока что только один мальчик. Перед тобой длинная дорога.
– Перед тобой тоже, – сказала Аврелия.
Юлия знала, конечно, что Марий ни за что не проведет все лето в Кумах, хотя и говорил, что до сентября в Рим не вернется. Как только его состояние улучшится, он захочет вернуться в драку. Поэтому каждый день она возносила благодарственные молитвы богам. Как хорошо, что Марий, едва попав в сельскую местность, скинул и окаймленную пурпуром тогу политика, и кирасу воина и – пусть ненадолго – сделался землевладельцем средней руки, как все его предки. Они купались в море, отдыхали на пляже рядом с их великолепной виллой и объедались устрицами, крабами, креветками, тунцом. Гуляли по малонаселенным холмам среди зарослей роз, наполнявших воздух благоуханием. Они мало принимали гостей и в гости предпочитали не ходить. Гай Марий построил что-то вроде лодки для Мария Младшего. Она была похожа на донную рыбу и вызывала у отца и сына одинаковое восхищение. Никогда Юлия не была так счастлива, как в то безмятежное лето в Кумах.
Но Марий не вернулся в Рим. Без боли, неожиданно, в первую же ночь месяца секстилия с ним случился удар. Проснувшись, Марий лишь заметил, что подушка мокрая, и подумал, что во сне пустил слюни. Когда он вышел к завтраку, Юлия на террасе любовалась морем. Затем она посмотрела на него – на ее лице появилось странное выражение. Никогда прежде Юлия так на него не смотрела.
– В чем дело? – пробормотал Марий, чувствуя, что язык повинуется плохо. Странное ощущение.
– Твое лицо, – вымолвила она, вся побелев.
Он потрогал щеку. Пальцы левой руки тоже почти не слушались.
– Что это? – спросил он.
– Твое лицо… Левая сторона вся отвисла… – Дыхание у нее перехватило, когда она поняла, что случилось. – О Гай Марий! У тебя был удар!
Он не чувствовал никакой боли, не ощущал никаких изменений – он отказывался верить ей, пока она не принесла большое полированное серебряное зеркало и он сам смог увидеть себя. Правая сторона лица оставалась нормальной. Как обычно. Не очень, конечно, строго очерченная, как и следует в его возрасте. Зато левая выглядела расплавленной восковой маской.
– Но я не чувствую никакой разницы! – потрясенный, воскликнул он. – Голова совершенно ясная, ничего не болит. Язык не очень ворочается, но ты ведь понимаешь, что я говорю, и я понимаю, что ты говоришь! Левая рука неловкая, но я могу ею двигать. Нигде не болит!
Когда он, трясясь от гнева, запретил звать доктора, Юлия согласилась только из страха, что, если она ослушается, его состояние ухудшится. Весь день она наблюдала за ним. Когда ей вскоре после полуночи удалось уговорить его лечь спать, она уже могла сообщить ему, что паралич не прогрессирует. Изменений в состоянии мужа она не заметила.
– Уверена, это хороший знак, – сказала Юлия. – Со временем тебе станет лучше. Тебе просто надо отдохнуть. Побудем здесь подольше.
– Я не могу! Они подумают, что у меня не хватает мужества встретиться с ними лицом к лицу!
– Если они захотят навестить тебя – а я уверена, что они приедут, – они сами убедятся, в чем дело. Нравится тебе это или нет, ты останешься здесь, пока тебе не станет лучше, – сказала Юлия властно, что прежде было ей совершенно несвойственно. – Нет, и не спорь со мной! Я права. Ты знаешь, что я права! Чего ты сможешь добиться, если вернешься в Рим в таком состоянии? Разве что еще одного удара!
– Ничего, – пробормотал он и в отчаянии бросился на кровать. – Юлия, Юлия! Я чувствую себя уродливым, но вовсе не больным! Я должен поправиться!
– Им не одолеть тебя, Гай Марий, – уверенно произнесла она. – Единственное, что способно победить тебя, – это смерть. А ты ведь не собираешься умирать от этого маленького удара. Паралич пройдет. И если ты отдохнешь, будешь заниматься гимнастикой, умеренно питаться, перестанешь пить вино и прекратишь беспокоиться о том, что творится в Риме, – это произойдет значительно быстрее.
Весенних дождей не было ни на Сицилии, ни на Сардинии. И в Африке их было мало. А потом, когда пшеница стала колоситься, с неба полило. Наводнения и насекомые-паразиты совершенно погубили посевы. Небольшой урожай из Африки достался Путеолам и Остии. Это означало, что в Риме четвертый год подряд будут высокие цены на зерно, недостаток в его количестве и, как следствие, голод.
Младший консул, фламин Марса Луций Валерий Флакк, остался с проблемой лицом к лицу. Зернохранилища, расположенные у подножия Авентинского холма, рядом с римским портом, были почти пусты. И частные зернохранилища вдоль Этрусской улицы тоже не ломились от запасов. И это малое количество, как сообщили Флакку и его эдилам торговцы зерном, будет продано по пятьдесят сестерциев за один модий – около шести килограммов. Вряд ли кто-нибудь из простых людей сможет позволить себе выложить за хлеб хотя бы четверть этой суммы. Имелись, конечно, другие, более дешевые продукты, но нехватка пшеницы привела к общему повышению цен на все продукты – из-за возросшего спроса. Желудки, привыкшие к хорошему хлебу, трудно переносили жидкую овсяную кашу и турнепс, которые превращались в основные блюда на кухне простонародья в голодные времена. Сильные и здоровые выживали, а старые, слабые и больные зачастую умирали. Погибали и дети.
К октябрю среди простого люда началось брожение. Начал распространяться страх. Бедняков Рима подстерегала голодная смерть. Многие граждане третьего и четвертого классов начали обзаводиться оружием, чтобы защитить свои кладовые от налетов.
Луций Валерий Флакк посоветовался с курульными эдилами, ответственными за закупку зерна от имени государства. Вместе они обратились к государству за дополнительной суммой, чтобы где-нибудь – где только можно – купить зерно. Какое угодно – ячмень, просо, пшеницу любого сорта. Но сенат остался равнодушным. Бедняки умирали слишком далеко – где-то внизу. Сенаторам не было дела до голодных бунтов простонародья.
И что еще хуже, два молодых человека, занимавшие должности квесторов казначейства, оказались исключительно безжалостны. Судьба простых граждан Рима мало беспокоила их даже в лучшие времена. Когда их попросили дать заем на нужды Рима, оба ответили, что намерены прекратить необоснованное расхищение казны, то есть не станут давать деньги ни на армию неимущих, ни на зерно для них. Старшим из двух казначеев был не кто иной, как Цепион Младший, сын того консула, который украл золото Толозы и проиграл сражение при Аравсионе. Другой – Метелл Свиненок. У обоих были счеты с Гаем Марием.
В практике сенаторов не было еще случая, когда рекомендации казначейства не выполнялись. На запрос о состоянии финансов Цепион и Метелл Свиненок ответили, что денег на зерно нет. Из-за огромных расходов, вызванных многолетней необходимостью вооружать и кормить армии из неимущих, казна опустела. Трофеи и дани – результат войн с Югуртой и с германцами – не смогли выправить отрицательный финансовый баланс казны. Так доложили два квестора казначейства. Они показали бухгалтерские книги, чтобы доказать свою правоту. Рим разорен. Те его граждане, кто не в состоянии заплатить за зерно, будут голодать. Извините, но такова реальная ситуация.
