Странно, что управляющий сообщил Сулле о визите племянника хозяйки как раз в тот момент, когда Луций Корнелий думал о Гавиях. Имя это довольно редкое, а все же Сулла знал троих. Был некий Марк Гавий Брокх, собутыльник его отца; был учитель риторики, старый добрый Квинт Гавий Миртон.
Гавий, что пил с его отцом, и Гавий, который дал Сулле неплохое образование, вызывали в нем чувства, против которых он не возражал. Но Стих! Если бы он знал, что Клитумну почтит визитом ее ужасный племянник, он вообще не пришел бы домой. Сулла немного постоял в атрии, раздумывая, как поступить: уйти из дому совсем или просто скрыться в ту его часть, куда Стих не сунет свой противный нос.
Сулла предпочел сад. Все-таки хорошо, что управляющий вовремя предупредил о неприятном госте. Улыбаясь, Сулла вышел в перистиль, нашел скамью, слегка согретую слабыми лучами солнца, сел и отсутствующим взглядом уставился на ужасную статую Аполлона, преследующего Дафну: та уже почти полностью превратилась в дерево. Клитумне нравилась эта композиция. Но разве светоносный бог мог иметь такие ярко-желтые волосы, глаза гнилой голубизны или кожу столь отвратительного розового цвета? И как можно восхищаться скульптором, настолько лишенным чувства меры? Пальцы рук Дафны он превратил в ярко-зеленые ветки, а пальцы ее ног – в грязно-коричневые корешки. Несчастный идиот – вероятно, он считал это находкой мастера! – замазал одну грудь бедной Дафны (вторая уже исчезла под корой) пурпурным соком, сочащимся из узловатого соска. Когда Сулла видел этот шедевр, то все в нем взывало к топору.
– Зачем я здесь? – спросил он бедную Дафну, которой приличествовало бы быть охваченной ужасом, а не глупо улыбаться.
Она не ответила.
– Что я здесь делаю? – спросил он у Аполлона.
И Аполлон не ответил тоже.
Закрыв глаза, Сулла надавил пальцами на веки и стал привычно настраивать себя… нет, не на одобрение, а скорее на долготерпение. Гавий… Думай о другом Гавии, не о Стихе… О Квинте Гавии Миртоне, который дал тебе образование.
Они встретились, когда Сулле было семь лет. Худощавый, крепкий мальчик помогал своему пьяному отцу добраться до дому – до единственной комнаты на Сандальной улице, где они жили в то время. Сулла-старший упал, и Квинт Гавий Миртон пришел на помощь мальчику. Вместе они привели пьяницу домой. Миртон был восхищен внешностью Суллы и чистотой латыни, на которой тот говорил. По дороге он засыпал мальчика вопросами.
Как только Сулла-старший был уложен на соломенный тюфяк, старый преподаватель риторики уселся на единственный имеющийся в комнате стул и стал выпытывать у мальчика все, что тот знал об истории своей семьи. В конце концов Миртон объяснил, кто он сам такой, и предложил бесплатно обучать мальчика чтению и письму. Бедственное положение Суллы ужаснуло его. Корнелий, патриций, вынужденный всю свою жизнь прозябать в нищете где-то среди публичных домов в римских трущобах? Даже думать об этом невыносимо! По крайней мере, мальчик должен быть в состоянии зарабатывать на жизнь как служащий или писец. А что, если каким-то чудом судьба улыбнется Сулле и у него появится возможность вести достойный образ жизни? Неграмотность может стать этому помехой!
Сулла согласился учиться, но не бесплатно. Промышляя воровством, он мог платить старому Квинту Гавию Миртону то серебряным денарием, то жирной курицей. А когда подрос, за этот серебряный денарий он стал продавать себя. Если Миртон и подозревал, что эти платежи – цена чести, то никогда не говорил об этом. Он был достаточно умен, чтобы понять: отдавая деньги, мальчик демонстрировал, как высоко ценит он неожиданную возможность учиться. Поэтому Миртон всегда брал эти монеты с видимым удовольствием и благодарностью и никогда не давал Сулле повода догадаться, насколько болезненно воспринимает источник доходов мальчика.
Изучать риторику под руководством известного судебного адвоката – несбыточная мечта. Сулла знал, что ей не суждено осуществиться. И это придавало дополнительную ценность скромным усилиям Квинта Гавия Миртона. Благодаря Миртону он мог говорить на чистейшем классическом греческом и овладел основами риторики. У Миртона имелась огромная библиотека, и Сулла читал – Гомера, Пиндара, Гесиода, Платона, Менандра и Эратосфена, Евклида и Архимеда. Он читал и на латыни – Энния, Акция, Кассия Гемину, Катона Цензора. С трудом осиливая каждый свиток, попадающий в его руки, юноша открыл для себя мир, где мог на несколько драгоценных часов забыть о своей неприглядной жизни, – мир благородных героев и великих подвигов, научных фактов и философских фантазий. К счастью, единственной ценностью, не утраченной пьяницей-отцом задолго до рождения мальчика, был превосходный латинский язык. Поэтому Сулла не имел причины стыдиться своей латыни. Он великолепно говорил на жаргоне Субуры, беднейшей и наиболее перенаселенной части Рима, а также и на правильной латыни. Это давало ему возможность свободно вращаться в любых слоях римского общества.
Небольшая школа Квинта Гавия Миртона располагалась в тихом закоулке открытого продовольственного рынка, где продавали специи и цветы, позади Римского форума. Поскольку Миртон не мог позволить себе иметь собственное помещение, ему приходилось преподавать в общественном месте. Старый учитель частенько говаривал: «Где лучше вдалбливать знания в крепкие римские черепа, как не среди пьянящего аромата роз и фиалок, перца и корицы?»
Должность домашнего наставника какого-нибудь избалованного плебейского молокососа была не для Миртона. Не прельщала его и перспектива обучать полдюжины благородных отпрысков – в соответствующих классах, благопристойно изолированных от грохота улиц. Нет, Миртон просто приказывал своему единственному рабу водрузить для него высокий стул и расставить скамейки для учеников – там, где о них не будут спотыкаться. И принимался учить – чтению, письму, арифметике – на открытом воздухе, перебиваемый пронзительными выкриками торговцев и покупателей. Его любили; к тому же он брал со скидкой за обучение детей, чьи отцы владели палатками на рынке, – иначе его давно заставили бы перебраться куда-нибудь в другое место. И так продолжалось до самой его смерти. Миртон умер, когда Сулле исполнилось пятнадцать.
Миртон брал с каждого ученика десять сестерциев в неделю. У него всегда обучалось десять – пятнадцать детей (больше мальчиков, чем девочек, но девочки были всегда). Около пяти тысяч сестерциев в год. Две тысячи он платил за довольно приличную большую комнату в доме, принадлежащем одному из его бывших учеников. Около тысячи в год уходило на то, чтобы прилично питаться самому и кормить старого преданного раба. Остальное он тратил на книги. По случаю праздника или в те дни, когда рынок был закрыт, занятий в школе Миртона не проводилось. В такие дни учителя можно было найти в библиотеках или книжных магазинах и издательствах на Аргилете – широкой улице, пролегающей от Римского форума мимо базилики Эмилия и здания сената.
– Ты только подумай, Луций Корнелий, – бывало, говорил он, когда оставался с мальчиком наедине после окончания занятий, – где-то в этом огромном мире какой-нибудь мужчина или женщина прячет у себя работы Аристотеля! Если бы ты только знал, как я хочу прочесть произведения этого человека! Какие всеобъемлющие труды, какой ум! Ты только вообрази – наставник Александра Великого! Говорят, он писал абсолютно обо всем… Добро и зло, звезды и атомы, душа и преисподняя, собаки и кошки, листва и мускулы, боги и люди, системы мышления и хаос безумия – все занимало его мысли. Каким наслаждением было бы погрузиться в его утерянные труды!
