– Никогда, детка.
– Вчера на крыше Окружного банка нашли еще три тела.
– Три?
– Он всегда убивает по трое. Всегда в полнолуние. И выкладывает трупы на крыше. Типа какой-то фигуры магической. Псих перегребанный!
– Чушь собачья.
Она улыбается, смотрит через плечо:
– Хочешь еще разок, зайчик?
Я лениво машу рукой, разгоняя табачный дым:
– Надо позаниматься с бумагами. Вся эта гребучая бухгалтерия… Оформить малышей с ножами. Публика от них в восторге, а мы до сих пор не утвердили тарифную сетку. Коль уж мы сегодня закрыты – и впрямь поработаю.
– Узнаю старину Фенхеля! Все мысли только о работе.
– Уж такой я замороченный парень, детка.
– Иначе бы ты не отхватил это лакомое местечко, а?
Я молчу. Место я получил совершенно случайно. Один мой приятель из Верхнего Города искал, куда бы незаметно вложить денег. Другой мой приятель из Нижнего города искал, куда бы незаметно вложить денег.
В пьяных разговорах и с тем, и с другим, время от времени проскальзывало: «нам нужен свой долбаный бар!» Ни тот, ни другой, в виду своей основной деятельности, занять эту почетную, но поистине утомительную должность не могли. А здание уже тогда было у меня на примете.
Когда были улажены все вопросы с Верхним и Нижним начальством, и дело даже начало приносить какую-то прибыль – оба парня пропали с горизонта. Первый уехал с каким-то туманным проектом за океан, в одно из наших консульств у рубберов. Второго из-за какого-то туманного проекта взорвали вместе с его шикарным пароциклетом.
Мне это заведение давно осточертело, но из уважения к покойникам…
– Когда-нибудь, – мечтательно тянет Янкова. – Когда я соберу достаточно гребаных красненьких бумажек на своем счету. Я завяжу со всем этим дерьмом. Уеду нахрен в провинцию и открою маленькую гостиничку. В медвежьем углу. Парное молоко с утра, свежий сыр. Всякая такая пежня.
– Об этом тебе надо переговорить с Разилой. Он разбирается в вопросе.
Янкова смеется:
– Этот твой Разила – настоящее животное. Не понимаю, за что ты держишь этого парня? Постоянно пялится на мои сиськи, чуть не слюну роняет. Того гляди сожрет, ха-ха-ха!
– Он надежный, как имперская «Армадила». А на твои сиськи я и сам роняю слюну, детка.
– Ох, Фенхель. – Янкова откладывает щетку для волос и смотрит на меня умильно. – Никто не умеет говорить комплименты так, как ты…
(Р)егина
Госпиталь Преподобной Даны – одно из самых мрачных мест Яр-Инфернополиса. И одно из самых величественных зданий города.
Строился как дворец для тогдашнего нашего императора, Павела Шестого Полоумного. Парень был зациклен на покушениях, интригах и мятежах, настоящий параноик. И свой дворец спроектировал чем-то средним между крепостью, многоэтажным линкором и вычурным купеческим особняком.
Грандиозная серая махина в побеленных голубиным пометом обшарпанных химерах и облупившихся ангелах, двенадцать этажей Истинного Имперского Величия.
С Региной мы встречаемся у восточного крыла, в котором располагается психиатрическое отделение. Здесь она работает медсестрой.
Мы молча гуляем по больничному саду, дождь шелестит в ветвях. Над нами зеленая дымка расцветающих почек, в которой теряются дождевые капли. Я только сейчас понимаю – оказывается, теперь весна. В городе забываешь, что существует что-то, кроме постоянного дождя и пара, и временами – черного снега (зима) и душного смога (лето).
В эти цветущие дебри в духе рубберских «живоградов», за высокие крепостные стены госпиталя, с трудом пробиваются зловонные городские испарения. Кажется, будто мы находимся в другом мире. В параллельной реальности.
Напоминание о том, где мы на самом деле – сутулые и мрачные фигуры в застиранных полосатых пижамах. Это психи из «спокойных», которых выпускают на прогулки.
За переплетениями цветущих ветвей виднеются зарешеченные окна-бойницы, из них изредка доносятся вопли и крики «буйных».
Регина говорит:
– Мне уже пора… Ты так и не сказал, зачем приходил.
– Увидеть тебя.
– Фенхель… Не начинай опять.
– Мы давненько не встречались. Нашим старым составом… Клуб Покойников, а? Как тогда, на Циприке, помнишь?
– Не хочу вспоминать. Как там Кауперманн?
– Сто лет с ним не виделись. Но отрадно знать, что хотя бы его судьбой ты озабочена.
– О чем ты?
– Не хочешь спросить, как дела у меня?
– А зачем спрашивать? Раз пришел сюда – значит жив.
– Он тебе всегда нравился, да? Кауперманн.
– Я думаю, у него большое будущее.
– А как же Ибис?
– А что Ибис?
И впрямь – зачем я сюда приперся, думаю я.
Все что между нами было, быльем поросло. Нас теперь не связывает ничего, кроме общих знакомых. И кроме той истории, благодаря которой мы познакомились.
Нам навстречу идет вислоусый худой старик в полосатой пижаме, машет сухонькими ладошками, бурчит себе под нос: «… над ареной ярой моря буревестником слетавши я как пингвин нежно спрячу тело жирное в утесы…»
Проходит мимо, бормоча, жестикулируя и не замечая нас. Мы останавливаемся, чтоб пропустить его. По лицу Регины пробегает тень.
– И смешно и страшно, – говорит она, будто сама себе. Внезапно оборачивается ко мне. – Знаешь, кто это?
– А должен?
– Это Лукисберг старший.
– Автор «Имперских Хроник»?! Ох, жешь гребаный заедрический…
– Да, я примерно так же подумала, когда узнала. Вообрази себе. Наш живой классик… Младший Лукисберг часто бывает тут, проведывает отца. Хороший сын. Да и человек, судя по всему, хороший. Находит время, несмотря на всю эту свою занятость синематографическую, навещает старика. А помочь ничем не может.
– Грустно, Регина.
– Грустно, Фенхель, – кивает она. – Иногда мне кажется, что и мы тоже… Впрочем, неважно. Мне и впрямь пора идти.
Она вяло машет ладонью, прощаясь, уходит прочь.
Я смотрю вслед удаляющейся хрупкой фигурке в белом халате.
Регина – единственная женщина, которую я сделал героиней своего гребаного романа.
Что она имеет в виду?
Мы – такие же психи, как старший Лукисберг, на синеме которого я вырос?
Мы такие же – потерявшиеся в реальности живые трупы?
Я не смогу уточнить – она не расскажет мне. Теперь уже нет, хотя раньше я был бы первый, с кем он поспешила бы поделиться тем, что ее тревожит.
