Увидела это младшая жена и побежала к дому, где заперли северянку. Смеется под окном, заливается:
«А колдуна-то твоего жечь собираются! Не ходить тебе с ним больше к ручью, не позорить хана! Станешь ты опять примерной женой, будешь нас слушаться, нас рисовать тонкой кистью на белом холсте!»
Услышала эти речи Сёйне – забилась, как птица в клетке, что грудью бросается на прутья, пусть и не может их сломать. А младшая жена все не унимается:
«Чуешь, дымом понесло? Это костер разгорелся!» «Слышишь, люди поют? Это радуются они, что колдун погибает».
«Слышишь крик? Это он, он, Аю твой кричит!»
И правда – замерла Сёйне, и знакомый голос коснулся ее ушей. Искажен был он от боли, но все так же чист и звонок. От горя еле живая, выдернула Сейне из-за пояса синюю травинку, прикусила ее – и упала замертво.
Костер догорел, и пепел по ветру развеяли. А хан, довольный, возвратился в свой шатер. Младшую жену он позвал к себе и наградил ее кольцами, серьгами и звонкими браслетами.
А потом узнал, что Сёйне с той самой ночи так и не очнулась – и испугался. Сразу вспомнилось ему, как красива была северянка – белокожая, златовласая, с глазами, будто ясное небо. И созвал хан всех лекарей, каких мог найти, но никто так и не сумел ее исцелить. Тогда старшая жена, что была мудрее всех, посоветовала ему клич кинуть – мол, кто вылечит северянку, тому достанутся несметные сокровища. А какие – не говорить; любопытство лучший погонщик, чем алчность.
Так хан и сделал.
И потекли к нему рекою лекари, и чудотворцы, и лгуны простые, и от всех было одинаково мало проку. А потом пришел к шатру его сгорбленный старик в гнилых лохмотьях, от которого пахло дымом и красными цветами харем-нар, что только на курганах растут.
Стал хан, как и прежним соискателям, обещать ему чудесные сокровища, но старик поднял сморщенную руку и сказал хриплым голосом:
«Не надо мне богатств. А отдай мне то, что для твоей жены дороже жизни оказалось».
Побледнел хан, вспомнив колдуна.
«Нет такого сокровища у меня».
«Ну, что ж, – произнес старик и на ноги поднялся. – Тогда я пойду».
«Постой, – испугался хан. – Солгал я. Осталась одна вещь от того, кто для Сёйне дороже жизни стал. Портрет, нарисованный тонкой кистью на белом холсте. На нем колдун, как живой».
Обрадовался старик:
«О, мне это подойдет. Вели принести портрет в шатер к жене твоей. Я же войду в тот шатер с закатом. И пусть до рассвета никто меня не тревожит, иначе лечение не выйдет».
А у хана уже от запаха дыма и цветов голова кругом пошла. Каждое слово старика верным ему казалось; кивнул он, в ладоши хлопнул, призвал слуг – и точь-в-точь повторил им просьбу странника.
Как только пала на землю ночь, черная, как перья птицы нарун, слуги принесли в шатер, где лежала Сёйне, драгоценный портрет, проводили к изголовью северянки старика со всем почтением – и удалились. И только они вышли, как сбросил старик рваные покрывала, подошел к портрету – и провел по нему рукою.
«Не время, – прошептал старик. – Пусть луна взойдет».
Сказал так – и прорезал в шатре узкую щель. А когда поднялась царица небес на звездное пастбище, когда заструились бледные лучи на помертвелую степь и один самый тонкий луч проник в шатер и коснулся портрета – стал вдруг старик молодеть. Глядь – почернели седые волосы; расцвели в них розы, прежде сухие; кожа, коричневая от солнца и ветров, стала снова белой и нежной, как молоко; а глаза его стали как черное стекло.
Посмотрел Аю на свои руки молодые, рассмеялся и сказал:
«А вот теперь пора».
Вынул он из своих волос синие травинки, растер их с лепестками степной розы, искупал в лунном свете – и возложил на губы Сёйне. И мгновения не прошло – распахнулись ее глаза.
Увидела Сёйне колдуна и улыбнулась:
«Так я и знала, что ты обманул меня. А говорил ведь, что сильней яда, чем жар-трава, во всей степи не сыскать».
Аю только рассмеялся:
«Да разве б я тебе смог яд отдать? Нет, царевна. И не надейся, что убежишь от меня в смерть. Пойдем лучше отсюда вместе, – вздохнул, глаза смущенно опуская: – Правда, жизнь у меня нелегкая. То там, то тут на костер отправят… Я уже весь до костей дымом пропах, а им все мало».
«Ничего, – утешила его Сёйне. – Я к запаху краски с детства привыкла, меня каким-то дымом не напугаешь».
И долго еще они разговаривали, но неумолимо было время, и рассвет в двери небес постучался. И с первым лучом солнца растаяла, как весенний лед, северянка, и с нею исчез Аю.
Утром хан со своей свитою вошел в шатер, но увидел там лишь портрет. Смеялся с белого холста Аю:
«Глупый, глупый! Не уследил за женой – она теперь моя будет».
И никто, кроме хана, этого смеха не слышал; захотел хан выбросить тот портрет в огонь – но не смог, рука плетью повисла, язык онемел – и не прикажешь даже ничего.
Молча развернулся хан и покинул шатер. А портрет на месте оставил. Говорят, что нашел его потом странствующий мудрец, отвез на север и продал за большие деньги какой-то знатной госпоже.
А хану младшая жена весной родила сына.
Черноволосого, белокожего и черноглазого.
То-то было шуму…
