У подъезда уже толпились люди – в основном пожилые, знакомые. Разговаривали, шептались, что-то выкрикивали. Когда Ефимыч приблизился, стало тихо. Люди расступились перед ним. Ефимыч втянул голову в плечи, сделал шаг, второй, третий.
– Куда катимся, – сказал кто-то в спину. – Собственных детей убиваем.
– Совести нет, – холодно пробормотал другой голос.
– Продался с потрохами, – добавил третий.
Ефимыч молчал, не оборачивался. Упорно шел к двери.
А если бы и было что возразить? Как оправдаться? Что сказать всем им? Разве есть слова, которые можно подобрать?..
Открыл тяжелую дверь на пружине, зашел внутрь, погрузился в прохладный полумрак подъезда, столкнулся с кем-то безликим, сутулым – может быть, это смерть? – но услышал голос Серафима:
– Ефимыч! Я как только узнал – примчался. Прости.
– Ты-то здесь зачем?
– Помочь. Ну, сам понимаешь… Дело такое…
– Чем помочь? Какая от тебя здесь помощь? – Ефимыч вздохнул. Произнес медленно: – Где Костя? У нас уже?
– Да.
– Вот и езжай. Приготовь там все.
– Ефимыч. Ты сам что ли? Ты с ума сошел? Не разрешат!
– Уже разрешили. Подготовь. Я скоро буду.
Ефимыч побрел на второй этаж. Осторожно постучал в дверь, дождался, пока откроют.
Люба выглядела плохо. В квартире было тихо. Очень тихо.
– Я, это, – Ефимыч запнулся, застыл. Проклятый пакет с орехами болтался в руке… – Я сейчас позвоню, все устроим в лучшем виде. Похороним, как следует. Ты ни о чем не переживай, ладно?
Люба подошла ближе, обвила руками и зарыдала, уткнувшись лицом в плечо. А Ефимыч ее даже обнять не мог. Стоял и проклинал себя за все – за жизнь, за смерть, за то, что оказался в эпицентре этого чудовищного горя.
– Не реви, – пробормотал он. – Не реви, ну. Хотя, лучше, наверное, пореветь. Легче станет. Слышишь? Хорошенько поплачь. Где Лешка? А, ну правильно. Ему там спокойнее будет. Ты, главное, держись. Сейчас поплачешь, потом соберись и держись. Главное, не показывать всем вокруг, что тебе плохо. Почему? Не знаю. Не надо показывать, вот и все.
Постепенно Люба выплакала все слезы, перестала всхлипывать и отстранилась.
– Ты знаешь, кто это сделал? Ты же наверняка знаешь! – прошептала она.
Ефимыч почувствовал нарастающий гул в голове. Закрыл глаза. Потом открыл. Сказало коротко:
– Да, знаю, – и пошел на кухню, не разуваясь.
Уронил пакет у окна под батарею, полез в холодильник и долго рылся среди банок, продуктов, тарелок, бормотал что-то, нашел бутылку пива, открыл ее и, разогнувшись, начал пить.
Пил, пока из глаз не потекли слезы. Пил, обжигаясь ядовитым холодом. Пил, стараясь заглушить то, что творилось в душе.
Люба, как оказалось, стояла на пороге, наблюдала, испуганно вытаращив глаза.
– Ты в своем уме? – спросила. – Пап! Ты соображаешь?
– Еще как дочь, – сообщил он, оторвавшись от бутылки. – Это ты думаешь, что я псих. Но я-то как раз нормальный. Я нормальнее вас всех. Вы думаете, что в этой стране можно жить трезвым. Все так думали раньше, и все напивались. До чертиков, до белой горячки, до склероза! Потому что нельзя! Честное слово, Люб, нельзя здесь жить трезвым, среди этого… кошмара! Когда ко мне начальник ОВД приходит и просит, чтобы я написал в протоколах, что двое его сотрудников погибли при исполнении служебных обязанностей – а я знаю, что они напились с проститутками в бане, уснули вчетвером на кровати, с зажженными сигаретами и сожгли себя к чертовой матери! Что в этой ситуации делать? К кому обращаться? Как здесь не пить, а? Или прямо из областной думы пишут – надо этого прикрыть, не было убийства, а был несчастный случай. Никого не боятся – письмом шлют приказы! Платят? Платят! А мне от этого легче? Ничуточку не легче!
Ефимыч скрутил фигу и ткнул ею в сторону окна, будто за занавесками, притаились те, кто писал письма и слал приказы. Внезапно, силы покинули Ефимыча. Он рухнул на стул, прижав холодную бутылку к виску. Шепнул:
– Не надо так больше, Люба. Не надо так больше жить.
Люба присела рядом, на корточки, молчала, и только всхлипывала все чаще и чаще.
Ефимыч допил пиво и долго разглядывал бутылку, отклеивал влажную этикетку и приклеивал ее обратно, вверх тормашками.
Потом что-то надумал и направился к выходу.
– Пакет забыл, – пробормотала Люба.
– И черт с ним, – отозвался Ефимыч.
5
В кабинете под номером «1» было душно.
Юрий Владимирович сцепил пальцы замком. На столе около него стояла чашка со свежим кофе. На мониторе мерцал белый лист с первыми строчками какого-то стихотворения. «Белый дым кружится в мае…» и еще что-то, совсем уж мелким шрифтом.
Ефимыч ощущал спиной холодную выпуклость дверной ручки. Разговор не клеился. Должен был – а не шел.
– Уже звонили, – сказал Юрий Владимирович. – Разрешение на тебя пришло. Допуск. Я оформляю.
– Оформляй.
– А Прохоров знает, что ты затеял? – спросил Юрий Владимирович. На его пухлых щеках проступил румянец. – Хотя, глупый вопрос. Знал бы – не допустил.
– Действительно?
– А ты, значит, в героя решил поиграть.
– Значит, решил.
– Принципиальным стал?
Ефимыч кивнул.
– Думаешь, надо? – Юрий Владимирович был само спокойствие, хотя, без сомнения, улыбался внутренне, даже смеялся.
Уж не он ли много лет писал жалобы на Ефимыча? Не он ли тихо возмущался на кухоньках, в кулуарах, в коридорах правительства (когда забегал к помощникам секретарей и к третьим заместителям начальников и еще каких-то шишек). И вот она – справедливость. Ефимыч все понимал, а потому был немногословен. Справедливость в этом мире иногда выглядела столь уродливо, что многие путались, пугались и сходили с ума (принудительно или добровольно). Сколько их поступало на металлических каталках в секционную? Десятки? Сотни!
– Я же говорил, Ефимыч, сто раз говорил, – мягко продолжил Юрий Владимирович, – Ты меня, конечно, извини, но я тебе честно, по-мужски, так сказать. Сам виноват! Как аукнется, так и откликнется. Короче, Ефимыч, попал ты, и не выкрутишься теперь. Как бы ни старался.
– Я и не стараюсь. Мне бы помог кто. Копию протокола надо составить, чтобы независимое мнение вышло. Так больше шансов, что протолкну.
– И все равно шансов у тебя ноль.
– Думаешь?
– Уверен! Если составишь неправильно, то есть как обычно, посадят тебя за прикрытие. В поселке молчать не будут, это надо понимать. Резонанс большой. Если только Прохоров тебе не отвалит по самое «нехочу», чтобы ты с дочкой и внуком в охапку умотал куда-нибудь в столицу или еще дальше. Сколько там у Прохорова «нехочу» стоит? Особенно за родственника, а?
