Мерлин уставился на мышь.
– Это действительно он, – продолжал Коростель. – Не просто проекция настоящей мыши в среду Дворца и даже не убедительная имитация. Вскрой его, и ты найдешь внутри все, что ожидаешь. Теперь он существует только здесь, но его поведение не изменилось ни на йоту.
– Коростель, а что случилось с настоящей мышью?
Коростель пожал плечами:
– Умерла, конечно же. Боюсь, процедура оцифровки до сих пор довольно разрушительна.
– То есть в твоем плане есть одна загвоздка. Чтобы очутиться внутри твоей машины, мы должны умереть.
– Если мы не сделаем этого, то все равно умрем. Спорить тут не о чем.
– Если рассуждать таким образом, то да. Конечно, мы можем провести эксперимент с последней свирелью и найти более надежный способ ускользнуть, но, полагаю, это требует от всех слишком богатого воображения.
– Кроме тебя, конечно же.
Они надолго замолчали. Мерлин смотрел на море; реальность Дворца теперь казалась ему предельно убедительной. Если Коростель добьется своего, это может случиться со всеми: они будут обитать в любой среде по своему вкусу, пока угроза со стороны хескеров не минует. Они смогут пропустить это время, если захотят, или провести его, исследуя множество симулированных планет. Вот только что заманит их обратно в реальность, когда опасность будет позади? Вспомнят ли они вообще, откуда пришли? Дворец сам по себе был достаточно мучительным искушением. Иногда Мерлин ловил себя на том, что ему трудно покидать это место. Оно словно дверь в его юность.
– Коростель… – проговорил Мерлин. – Я всегда хотел узнать у тебя кое-что насчет Дворца. Ты сделал его настолько реальным, насколько это вообще под силу человеку. Ни единой неуместной детали. Иногда мне хочется плакать, так он близок к тому, что я помню. Но кое-чего все-таки не хватает. Точнее, кое-кого. Когда бы мы ни были здесь ранее – в смысле, в настоящем Дворце, – здесь всегда была и она.
Коростель уставился на него почти что с ужасом:
– Ты спрашиваешь, не приходило ли мне в голову симулировать нашу мать?
– Только не говори, что тебе это не приходило в голову. Я знаю, что ты хотел.
– Это было бы жалкое подобие.
Мерлин кивнул:
– Я знаю. Но это не значит, что ты не думал об этом.
Коростель покачал головой, медленно и скорбно, будто предположение брата беспредельно опечалило его. В наступившем молчании Мерлин пристально рассматривал висящий над морем объект из зеркального вещества. Что бы ни произошло, подумал он, их с Коростелем отношения никогда не станут прежними. И дело тут не только в том, что он знал: Коростель соврал насчет матери. Он должен был попытаться воссоздать ее. Иное было бы непростительным прегрешением при той приверженности к деталям, что была свойственна его брату. Нет. Истинной причиной была Иволга. Они с Коростелем стали любовниками – Мерлин знал и все же никогда не говорил об этом с братом. Время шло, и теперь казалось совершенно неразумным обсуждать эту тему. Ничего нельзя было изменить, а значит, и разговаривать не имело смысла. Но в этот момент Мерлин осознал кое-что еще, сформулировал мысль, копошившуюся на задворках сознания с тех пор, как появились первые схемы аномалии.
– Растяни предел измерения, – сказал он. – Сожми изображение посильнее.
Коростель безмолвно взглянул на него, но все же повиновался. Аномалия сжалась, став почти невидимой.
– Теперь покажи расположение аномалии в системе. С нынешним расположением всех планет.
В небе повисла огромная светящаяся модель планетарной системы – концентрические окружности с Умником в центре и с узловыми точками планет.
– А теперь проведи вектор, исходящий от аномалии, параллельно ее продольной оси. Сделай его как можно длиннее.
– Что ты придумал? – спросил Коростель, уже не скрывая неприязни.
– А что, если эта аномалия – всего лишь указатель, привлекающий наше внимание к чему-то действительно важному? Просто сделай то, что я говорю. Ну?
Прямая линия устремилась от Призрака – в этом масштабе аномалия была незаметна – и прошла через всю систему, к Умнику и внутренним планетам.
И уперлась прямиком в Пепел.
Часть пятая
– Я хотела, чтобы ты узнал об этом первым, – сказала Иволга. Ее подобие стояло посреди каюты Мерлина, горделиво, словно карточная королева. – Мы обнаружили сигналы, идущие изнутри планеты. Гравитационные сигналы – именно этого следовало бы ожидать, если бы кто-нибудь из зеркальной вселенной попытался связаться с нами.
Мерлин посмотрел на ее прекрасное лицо и напомнил себе, что разговаривает всего лишь с искусной моделью настоящей Иволги, отделенной от него несколькими световыми часами и коммуникационным отставанием во времени.
– Как они это делают? В смысле, передают сигнал?
– Есть лишь один способ – быстро перемещать большие массы по кругу, создавая высокочастотную пульсацию в пространстве-времени. Я думаю, они используют черные дыры. Миниатюрные, как та штука на Призраке, которую ты сперва считал черной дырой. Их заряжают и раскачивают, и они испускают амплитудно-модулированную гравитационную волну.
Мерлин пожал плечами:
– Значит, это изначально было не такой уж глупой идеей.
Иволга снисходительно улыбнулась:
– Нам пока неизвестно, как они создают сигналы и управляют ими. Но это сейчас не важно. Важно то, что послание явственно адресовано нам. Его начали передавать, когда мы проникли в глубокие слои Пепла. Что-то в этих действиях заставило их, кем бы они ни были, ощутить наше присутствие.
Мерлин невольно вздрогнул:
– Существует ли вероятность, что хескеры могут уловить эти сигналы?
– Я бы сказала, что уловят обязательно, если только сигналы не прекратятся до их прибытия. Именно поэтому мы прилагаем столько усилий, чтобы расшифровать сигналы.
– И как? Получается?
Иволга кивнула:
– Мы определили повторяющиеся комбинации в гравитационном сигнале, совокупность данных, которую зеркальные люди передают нам раз за разом. В пределах этой совокупности можно выделить два вида знаков – гравитационных импульсов: сильный и слабый – как «один» и «ноль» в двоичной системе счисления. Количество знаков в сигнале равно произведению трех простых чисел – явно не случайно, – поэтому мы пересобрали набор данных по трем осям и сформировали трехмерное изображение.
Иволга сделала паузу и подняла ладонь. В воздухе возник прямоугольник, лишенный каких-либо характерных черт. Он неспешно вращался, демонстрируя зрителям свою невыразительность.
– Как-то не очень, – сказал Мерлин.
– Это потому, что внешний слой трехмерной модели – сплошные «единицы». На самом деле лишь крохотная часть его объема состоит из «нулей». Сейчас я удалю «единицы» и продемонстрирую одни лишь «нули»…
