– И что же теперь? – спросила я, боясь услышать ответ.
– Теперь я возвращаюсь домой.
Я была там, когда он это сделал. К тому времени народ, прибывший поглазеть на представление, заполнил зрительские трибуны, и небо над островом превратилось в мозаику из плотно прижатых друг к другу кораблей. Искажающий экран был отключен, и на смотровых площадках кораблей толпились сотни тысяч зевак. Они видели бассейн, вода была ровной, как гладь зеркала, и хрустально-прозрачной. Они видели Зиму, стоявшего на бортике, солнечные батареи у него на спине переливались, как змеиная чешуя. Никто из присутствующих не имел ни малейшего понятия о том, что должно произойти и насколько значимым будет это событие. Они ожидали чего-нибудь – обнародования работы, которая, должно быть, затмит все, что создал Зима до сих пор, – но пока что им оставалось только озадаченно таращиться на бассейн, гадая, как же подобное может сравниться с пронзающими атмосферу полотнами, с целыми мирами, завернутыми в голубую пелену. Они все еще думали, что бассейн установлен здесь для отвода глаз. Настоящий шедевр, венчающий его уход, должно быть, где-то в другом месте, пока еще не виден, он еще ждет, когда его продемонстрируют во всей красе. Именно так они и думали.
Но я знала правду. Я знала, глядя, как Зима стоит на краю бассейна, полностью отдаваясь голубизне. Он рассказал мне, как именно все произойдет: медленно, методично будут отключаться высшие функции мозга. И необратимость этого едва ли имеет значение: от него останется слишком малая часть, не способная сожалеть о потере.
Но кое-что все же останется: крошечное зернышко бытия, достаточное количество разума для осознания собственного существования. Достаточное количество разума для оценки окружающей среды, для получения некоего подобия удовольствия и удовлетворения от выполнения работы, не важно, насколько бессмысленной. У него даже не возникнет нужды покидать бассейн. Солнечные батареи обеспечат его всей необходимой энергией. Он никогда не состарится, никогда не заболеет. Другие машины будут заботиться об этом острове, защищать бассейн и его молчаливого, медленно движущегося пловца от воздействия погоды и времени.
Пройдут столетия.
Тысячи лет, затем миллионы.
Что потом – можно только гадать. Но одно я знаю наверняка: Зиме никогда не наскучит его работа. Его разум утратил способность испытывать скуку. Он обратился в чистое действие. Если он и получает какую-либо радость от плавания в бассейне, то это почти бессмысленная эйфория опыляющего растение насекомого. Этого ему достаточно. Этого ему было достаточно в том бассейне в Калифорнии, и этого ему достаточно теперь, спустя тысячу лет, в этом же самом бассейне, но в другом мире, рядом с другим солнцем, в отдаленной части той же самой Галактики.
Что же касается меня…
Как оказалось, из нашей встречи на острове я запомнила больше, чем имела право запомнить. Хотите – верьте, хотите – нет, но выяснилось, что я не нуждаюсь в ментальных костылях своей ИП настолько сильно, как мне казалось. Зима был прав: я позволила своей жизни стать предсказуемой, расписала ее по плану. На закате всегда красное вино и никогда – белое. В клинике на борту светового лайнера дальнего следования мне установили набор нейронных расширителей памяти, который послужит мне ближайшие лет четыреста – пятьсот. Однажды потребуется иное решение, но этот мнемонический мостик я перейду, когда доберусь до него. Последнее, что я сделала перед тем, как отказалась от ИП, – скопировала ее наблюдения в гулкие пространства моей расширенной памяти. События все еще не кажутся произошедшими со мной лично, но с каждой новой попыткой вспомнить укореняются все лучше и лучше. Они изменяются и смягчаются, и их заголовки выделяются несколько ярче. Подозреваю, они становятся чуть менее точными с каждым мигом воспоминания, но, как и сказал Зима, кажется, в этом весь смысл.
Теперь я понимаю, почему он говорил со мной. Не только из-за моего особого отношения к биографическому материалу. Он просто хотел помочь кому-нибудь двигаться дальше, прежде чем сделает это сам.
В итоге я нашла способ изложить его историю, и я продала ее своей первой газете, «Марсианскому вестнику». Было приятно снова оказаться на старой планете, особенно теперь, когда ее передвинули на более теплую орбиту.
Все это случилось много лет назад. Но как ни странно, я все еще не расстаюсь с Зимой.
Раз в двадцать лет я запрыгиваю в световой лайнер дальнего следования, идущий на Муржек, спускаюсь на улицы той сверкающей белой аватары Венеции, пересаживаюсь на корабль до острова и присоединяюсь к кучке других праздных зевак, раскиданных по трибунам. Те, кто приезжает сюда, должно быть, как и я, чувствуют, что у художника еще есть кое-что в запасе… один, последний сюрприз. Они уже читали мою статью, большинство из них, поэтому они знают, что означает эта медленно проплывающая фигура… хотя все-таки валом сюда не валят. На трибунах всегда пустовато и грустно, даже в хороший день. Однако я никогда не видела, чтобы они были совершенно пусты, и в этом мне видится некий завет. Некоторые люди его понимают. Большинство не поймут никогда.
Но это же искусство.
Сюжет произведения может годами сидеть в голове в форме смутной идеи, прежде чем ты поймешь, что с ним делать. Обычно приходится ждать момента, когда полусформировавшаяся концепция пересекается с другой и в мозгу вспыхивает фейерверк.
Так было и с «Голубым периодом Зимы», со второй историей о Кэрри Клэй, присутствующей в этой книге. Мне давно хотелось написать о роботе как о фамильном достоянии, переходящем от поколения к поколению, из столетия в столетия, причем этот робот постоянно набирается ума и мыслительной утонченности. Я, конечно же, в курсе, что идея принадлежит Айзеку Азимову, она легла в основу его повести «Двухсотлетний человек». Но что меня восхищает в научной фантастике, так это то, что в ней не так важны новые концепции, как новые подходы к старым. Надо лишь найти свежий ракурс, рассказать по-другому, представить в ином свете. И должен заметить, это самое сложное. «Голубой период Зимы» таился на заднем плане, пока я не придумал вторую его половину, пока не нашел новый «угол атаки». А случилось это, когда я пошел поплавать, чтобы очистить голову от накопившихся писательских заморочек.
Что ни говори, бассейн – полезная штука.
Раз уж в «Голубом периоде Зимы» речь идет о несовершенстве памяти, уместно будет отметить, что я не уверен в точности описания присутствующего в повести анекдотического случая. «Один человек провел всю свою жизнь в поисках определенного оттенка голубого цвета, который, как он помнил, видел когда-то в детстве. Он уже отчаялся отыскать его, решил, что ему, должно быть, привиделся тот оттенок, что его, наверное, вовсе не существует в природе. Но потом в один прекрасный день он обнаружил его. Это был цвет жука из Музея естественной истории». Кажется, что-то такое было с неврологом Оливером Саксом. По крайней мере, я помню, как он рассказывал в телепередаче об очень похожем случае. Если я ошибся в деталях, прошу меня извинить… Могу лишь снова выразить мое восхищение книгами Сакса – сколько раз описанные в них ситуации заставляли меня уронить челюсть! Если бы в нашей вселенной не было фантастики, ее с успехом заменили бы труды Сакса.
