– В Риме все идет к развязке, – сказал он обыденным тоном.
– И ты подумал, что стоит нарушить мое уединение и помучить меня осознанием собственной беспомощности?
– Да, – поморщился Виниций, – у меня были сомнения в том, выйдет ли что-то хорошее, если я приеду. Но какие бы противоречия ни разделяли нас, ты моя жена, и я люблю тебя, люблю с того самого дня, когда мы стояли на берегу моря в Анциуме и слушали поздравительные речи. Наш мир вот-вот изменится, и я не могу действовать, не получив твоего благословения – или проклятия. – Подобное вступление не предвещало ничего хорошего… – Ты знаешь старого Вителлия? Не того толстяка, который увлекался скачками и одно время все лип к твоему брату, а его отца, Луция Вителлия?
– Кажется, видела его пару раз на каких-то церемониях.
– Он был наместником Сирии, но сейчас вернулся по приказу императора. Когда он появился при дворе, то пал ниц и распростерся перед Калигулой. Я не видел ничего подобного. Бывший консул лежит в пыли у ног императора. Очевидно, это какая-то восточная традиция, которую он привез с собой, желая угодить Калигуле. Его поступок положил начало какому-то разгулу низкопоклонства. Теперь во время трапезы аристократы Рима сидят у ног твоего брата. Как рабы, Ливилла! Как последние рабы!
– Так велит им мой брат?
– Нет, не велит. Но он не делает ничего, чтобы прекратить это. Его забавляет то, как унижаются перед ним последние римские сенаторы. Проходя мимо патрициев и всадников, Калигула протягивает руку, чтобы они целовали ее, но ничего не предлагает им.
– Ты хотел бы, чтобы он целовал их руки в ответ?
Странно было защищать человека, который изгнал меня на этот крошечный остров, и, признаюсь, новости, привезенные Виницием, не радовали. Я легко могла представить, как после утраты всего, что было ему по-настоящему дорого, в характере Гая берет верх его темная, гневная, язвительная сторона. И все равно он мой брат, и я отчаянно цеплялась за память о том замечательном человеке, которого поддерживала и любила всю нашу нелегкую жизнь. Разве могло быть иначе? Мы дети Германика, связанные кровью. Мы идем вместе до горького конца.
Глаза Виниция сердито заблестели.
– Он не должен целовать им руки в ответ, я согласен. Но при этом Калигула целует руки вольноотпущенников, чьими услугами пользуется, открыто отдавая им более высокое место при дворе, чем сенату. Это оскорбление. Такое поведение недопустимо. Тем не менее сенат стерпел и это, стараясь вернуть его расположение. В прошлом месяце старший Вителлий предложил, чтобы императора признали божеством и оказали ему соответствующие почести. При жизни, Ливилла, а не после кончины, как это было сделано в отношении его предшественников. Представляешь? Бог правит нашей империей, словно мы египтяне или эллины! Сенаторы посвятили ему храм на Форуме, и теперь этот храм соединяется с дворцом на холме прямо через храм Кастора и Поллукса. Сенат обесчестил священных близнецов, превратив их храм – один из старейших в Риме – в проход к императорскому дворцу.
Пожалуй, это уже чересчур. Неужели автором этой нечестивой идеи был Калигула? Или все-таки сенат? Хотя это не важно. В глазах Рима имело значение только то, что было сделано.
– А твой дядя? – продолжал Виниций. – Калигула обращается с ним как с дураком, позорит на каждом шагу, потому что знает, что Клавдий плохо о нем отзывается и свергнул бы при первой возможности. Но старик невероятно умен. Ни в чем серьезном его не обвинить. Я даже начинаю испытывать к нему некоторое уважение. Он же теперь жрец, кстати. Конечно, его принудили взять на себя эту роль, и отныне ему приходится почитать племянника как божество. Более того, Клавдий чуть не разорился, выплачивая сумму, назначенную за должность жреца. И вот еще случай: на Востоке установили алтарь в честь нового бога, а евреи тут же его уничтожили. Калигула в ответ приказал установить свою статую не где-нибудь, а в древнем храме в Иерусалиме. Это Агриппа подбил его.
Я знала, что евреев такое распоряжение привело в бешенство. Это несговорчивый народ. Они не питают к Риму любви и упорствуют в неприятии римских богов.
– Он хочет равняться на Александра. Никаких сомнений не осталось – даже среди самых недалеких простолюдинов, – что он намерен снова превратить Рим в монархию. Причем восточного типа. Такую монархию, где его станут почитать как бога. Где вся власть будет принадлежать ему, и только ему. Как ты не понимаешь, что в Риме повторяются последние дни Цезаря? Диктатор так же стремился к единовластию, и храбрым освободителям пришлось остановить его.
Я как раз понимала. И тем не менее потомки помнят и высоко чтят Цезаря. И вообще: может, Калигула правильно поступает? Во всяком случае, дни уважаемого и благородного сената давно миновали. Консульство стало… – как там якобы выразился Агриппа? – никому не нужным учреждением. Да, точно: консулы и сенат больше никому не нужны. Император доказал это, продемонстрировав всему Риму, как сенаторы уничтожают себя в то самое время, когда провозглашают его священным царем. У меня вырвался смешок. Пока Виниций пересказывал мне последние ужасы, я беспокоилась, не утратил ли брат разум. Но, поразмыслив, увидела все события в новом ракурсе. Мой брат всегда отличался умом и изобретательностью. Как в личной жизни, так и в правлении он редко достигал своих целей открыто и напрямую, чаще прибегал к манипулированию и намекам. Так, выходит, он вовсе не обезумел. Брат с чувством глубокого удовлетворения наблюдает за тем, как продажные и потерявшие свою значимость институты гибнут и при этом возносят его на вершину власти. Ведь он не сам объявил себя богом-царем. Это сделали сенаторы!
Когда я поняла замысел брата, мне стало смешно, я захохотала в полный голос и просто не могла остановиться. Конечно, в тот темный период одиночества и бессонных ночей я сама была в шаге от безумия, и приступы истерического смеха со мной уже случались. Потом я заметила легкое движение у противоположной стены. Это была моя мать. Она тоже посмеивалась! Я захохотала с новой силой.
– Но он не Цезарь, – прорезался сквозь мой смех голос Виниция. – Он не строит того, что пытался создать Цезарь и что организовал Август, – республику с одним человеком у штурвала. Нет, Гай идет дальше. Твой брат станет новым царем македонской традиции. Он будет богом, которому никто не сможет возразить. Представь себе Рим, в котором император выше любой критики. Помнишь Тиберия? Представь себе, во что превратился бы Рим, если бы не было консулов или сенаторов, оберегавших империю от худших ударов его мании?
Похоже, Виниций был слеп и не понимал, как мы жили. При Тиберии все так и было. Никакие консулы или сенаторы не защищали Рим от него или Сеяна. Просто император не приезжал в Рим.
– Гай не Тиберий, – ядовитым тоном заявила я. – Народ и армия любят его. И он любит народ и армию. Почему он должен переживать за вымирающее сенаторское сословие? Какая от этих сенаторов польза?
– Ты говоришь точь-в-точь как твой брат! – сердито выпалил муж.
– Ну разумеется! – огрызнулась я в ответ. – Мы дети нашего отца. В нас течет кровь Цезаря. Не нам бояться конца сената и консулов, ибо они только и делали, что интриговали против нас.
