Мой брат был неуязвим. Он ни разу за много лет не потерял бдительности и во всех смыслах оставался верным подданным императора, выше любых подозрений. Формально Калигула был ребенком, находящимся под опекой нашей бабки. Прямым наследником Тиберия он не являлся. В Риме его любили, о нем никто не мог сказать дурного слова.
Сеяна это не устраивало. Началась кампания по уничтожению авторитета Калигулы.
По городу поползли сплетни. Источник мы не смогли определить, несмотря на широкие связи Антонии, но не сомневались, что первые скандальные слова вышли из лагеря преторианцев. Доброе отношение римлян к детям Германика не устояло. Нас, потомков великого военачальника, всегда считали добропорядочным семейством, пострадавшим от руки тех, кому следовало бы проявить бо́льшую мудрость. Но когда по улицам поползли слухи, порочащие нашего последнего брата, даже те знатные роды, которые неизменно поддерживали нас в трудные времена, дрогнули.
Впрочем, гадости говорили не простые люди, поспешу добавить я. Они по-прежнему видели в нас образец добродетели. Однако у народа нет власти. А те, кто был в силах что-то сделать для нас, повернулись к нам спиной.
Если собрать все сплетни, ходившие в тот год в Риме, то сразу станет очевидна их противоречивость. Говорили, что Калигула сторонился римлянок, поскольку любил юных мальчиков, которых выкрадывал из семей, ложился с ними и порченными возвращал домой. В это же время на соседней улице судачили о том, что из-за неутолимой любви к женщинам он силой брал жен сенаторов, пока их мужья были в отъезде, и оплодотворял их. А третьи утверждали, и это возмущало меня больше всего, что Калигула желал лишь своих сестер и мы с готовностью отдавались ему, словно принадлежали к какой-то египетской династии. Еще болтали, что он вор и обокрал римскую казну; наконец, сплетничали, будто он развращенный гедонист и растрачивал семейные средства на небывалую роскошь. Интересно, как они себе это представляли, учитывая нашу изоляцию и отсутствие доступа хоть к каким-то деньгам?
К двенадцати годам я имела достаточно свободы и могла ходить на Форум или на театральные представления, порой со слугами из дома Антонии, а порой с братом, сестрами или даже с друзьями – Лепидом и Юлией Агриппой. Так вот, эти путешествия по городским улицам с каждым днем становились все тягостнее и неприятнее. Странно было натыкаться на недоверчивые, презрительные взгляды тех самых людей в патрицианских тогах, которые печально и почтительно стояли рядом с нами, когда мы хоронили отца или матрону Ливию.
В Риме стало трудно находиться.
На исходе весны беда вновь лично постучалась в нашу дверь. Привратник угрюмо приподнял дубинку, но все же пропустил Пакониана. Мы его не привечали, однако он много раз бывал гостем хозяйки дома. Вопреки обыкновению, в этот раз он явился не ради вина Антонии, а для разговора с Калигулой.
Когда Пакониан вошел, мы были в перистильном саду. Я, Калигула, Друзилла и рядом с ней, как всегда, Лепид. Мы изучали копию нового исторического труда Патеркула и пытались понять природу лестных слов в адрес Сеяна, которыми изобиловал текст: это искреннее восхищение, страх прогневать могущественного человека или, возможно, старое доброе подхалимство? И тогда же я впервые обратила внимание на имя Марка Виниция, одного из консулов того года, которому была посвящена книга.
Мы сидели на мраморных скамьях вокруг невысокого столика; развернутый манускрипт лежал между нами. Я готова поклясться и по сей день, что при появлении Пакониана температура воздуха в саду упала. Он явился, облаченный в простую тогу, демонстрируя дружескую озабоченность. Тем не менее с первого же мгновения мне стало неприятно задерживать на нем взгляд. Завидев его, Калигула поднялся, а спустя секунду за ним последовал Лепид. Мы с Друзиллой остались сидеть.
– Гай, – сказал Пакониан без какого-либо вступления, как будто мы были родственниками или ближайшими друзьями; по глазам брата я поняла, что фамильярность пришлась ему не по вкусу, однако он хранил молчание. – Я пришел с неприятным известием.
Жизнь была настолько безрадостна, что подобные заявления нас больше не приводили в волнение. Казалось, что все известия, приходящие в нашу семью, оказывались неприятными.
Лепид сделал шаг вперед, однако Калигула положил руку ему на плечо и жестом попросил его вернуться на скамью. Играм, подобным этой, я научусь гораздо позже, когда вырасту, стану сильнее и решительнее, а вот Калигула уже тогда был с ними знаком. Он тоже сел. В результате дети Германика и их друг удобно устроились на скамьях, пока незваный гость переминался с ноги на ногу, словно проситель. Вот так, незаметно и без усилий, Калигула обеспечил себе психологический перевес. Очень скоро он станет настоящим мастером в таких вещах.
– Говори, – велел он.
Взгляд Пакониана метнулся к колоннам по краю сада.
– Как ты думаешь, за нами не следят?
Калигула изогнул бровь:
– Полагаю, уши преторианцев всегда торчат где-нибудь неподалеку, но я готов признать, что сейчас их количество возросло примерно на две штуки.
Нельзя сказать, что намек был слишком тонким, но Пакониан его не уловил, только растерянно тряхнул головой и продолжил:
– Ты видел письма?
– Письма?
Пакониан бросил на стол два листа тончайшего пергамента, покрытых убористым текстом и заверенных подписями профессиональных копиистов.
– Только не заставляй меня читать все это, – утомленно вздохнул Калигула. – Перескажи суть.
– Ты знаешь сенатора Секста Вистилия?
– Думаю, да, – пожал плечами Калигула. – Это старик с одним непослушным глазом? С волосами как пух перезревшего одуванчика?
Пакониан нахмурился, так как не одобрял шутки над влиятельными пожилыми патрициями, но все-таки, поджав губы, кивнул:
– Да, скорее всего, это тот самый Вистилий.
– И что с ним?
– Он обвиняет тебя в дурном поведении. Обвиняет публично, в этих письмах, с которых сняли копии и распространили по всему городу.
– Это не письма, а гнусные памфлеты. Что за проступок на этот раз я якобы совершил? Продал Вистилию хромую лошадь? Или сбежал с его женой? Такие сплетни обо мне ходят – во всяком случае, те, которые добрались до меня.
Даже Пакониану было неловко от того, что́ ему пришлось сказать:
– Нет… Гай, сенатор обвиняет тебя в том, что ты силой принудил его к сексуальной связи!
Сначала мой брат молчал, только на его лице отразились одна за другой дюжина разнообразных эмоций, и наконец он разразился долгим смехом.
– К сексуальной связи? – повторял он, откинувшись на скамье. – Кого – его?
– Гай, это серьезное обвинение.
– Это смехотворное обвинение! Я не раз слышал, что меня подозревают в склонности к мужчинам. На самом деле нет ничего более далекого от правды, хотя среди известных мне достойных людей есть мужчины, предпочитающие интимное общество других мужчин. Но даже если бы я действительно охотился за представителями своего пола, то – уж будь уверен – ни за что не проявил бы интереса к этому слабоумному старику с ленивым глазом и пухом на голове! – Он снова хохотнул. – Ба! Только полный идиот поверит в эту чушь, согласен?
