Внезапный страх. Шок. Даже ужас. Этого не может быть!
Моя рука взмывает, чтобы отвести невидимую угрозу. Нет! Вокруг только самые близкие. Это невозможно. Подобные угрозы исходят от врагов, не от друзей.
Блеск металла. В меня летит голубая норикская сталь, подсвеченная вездесущим ядовитым багрянцем. Я отшатываюсь, и лезвие, которое искало мое горло, утыкается в кость.
Агония. Всплески боли и паники. В это невозможно поверить… Я в ужасе!
Появляется кровь. Передо мной – моя рука, нелепо черная посреди красноты смыкающегося мира. О, сколько крови! Я пытаюсь что-нибудь сделать, но мне не дают. Меня держат.
Помощи ждать неоткуда, меня хотят уничтожить самые близкие. Почему? В чем моя вина?
Я кричу, но мой крик не вылетает наружу, вязкий багряный купол ловит его и швыряет обратно. Где-то далеко все еще ликуют мириады голосов, никто не знает, что я в беде.
Три месяца показались вечностью. Никогда еще я не испытывала такой зубодробительной скуки. Мне все труднее было следить за течением времени, я стала путать даты. Одиночество творит ужасные вещи с мозгом, а мои умственные способности и без того слабели, начиная с первого приступа кошмарных снов в Ара-Убиоруме…
В ожидании визита мужа я день за днем или сидела у окна, или работала в саду своей виллы-тюрьмы. Поскольку никакого другого занятия не смогла себе придумать, то решила привести в порядок сад, хотя к садоводству у меня никогда не было склонности. Некоторым достаточно пройтись среди клумб, и те тут же покрываются цветами. Про таких говорят: у них «зеленые пальцы». У меня, значит, «серые пальцы»: цветы гибнут, когда я их поливаю, и посаженные мной растения обычно не всходят. С другой стороны, раньше мне, как римской матроне, ни к чему были садоводческие знания, помимо сведений о том, какие растения лучше подойдут для украшения атриума.
Так или иначе, но постепенно, путем проб и ошибок, я кое-чему училась. Сначала, при помощи недовольного Хориона, поймала двух коз, которые бродили возле виллы. Не знаю, чьи это были животные, но мы их привязали в нашем саду, и они быстро выщипали лужайки до вполне удовлетворительного состояния. Я считала, что уборка навоза за козами была невысокой платой за опрятные газоны.
Потом я принялась за прополку. Вот это у меня отлично получалось. Я орудовала в саду, как Веспасиан в Риме: обезглавливала гордые растения, охапками вырезала пышные сорняки. Когда же особенно усердно расправлялась с неугодными травами, мне даже слышались крики и мольбы о пощаде. Одиночество… Что тут поделаешь!
Через несколько недель сад приобрел ухоженный вид. Однажды, мучимая скукой, я притащила отовсюду различные фрагменты скульптур и раскрасила их всеми цветами радуги. В качестве красок использовала все, что попалось мне под руку и что можно было растолочь и смешать с водой. Получилось пестро и неумело, как будто баловался ребенок. Тогда я сама решила поэкспериментировать со скульптурой. Отыскала в сарае старое зубило и взялась за дело. В результате некий государственный деятель с серьезным лицом обзавелся курносым носом, одной губой, трещиной в щеке и лишился уха, да и остальным повезло не больше. Свои мраморные творения я гордо расставила в обновленном саду. Правда, на следующий день убрала их, вдруг поняв, как жутко выглядит с ними вилла.
Пока я работала руками, в голове рождались незатейливые песенки. Подобрать рифмы мне почти никогда не удавалось, зато содержание песен вызывало интерес. Оно отражало то, чем занят был в тот момент мой мозг, а значит, в песне могло говориться о природе заточения, о муках предательства, о потере семьи, о разлуке с любимым, о том, почему жужжат пчелы, и так далее. Да, после трех месяцев наедине с самой собой я определенно начала сходить с ума.
Пришла осень, а я все так же трудилась в саду, а когда уставала возиться с растениями, то присаживалась и позволяла неяркому солнцу ласкать мою кожу под пение птиц и мягкий шум прибоя. Думаю, Пандатария была далеко не худшей тюрьмой. Полагаю, это мог бы подтвердить любой из тех сенаторов, которые успевали провести всего одну ночь под замком, а наутро их головы уже катились по ступеням на Форум.
До сего дня я так и не поняла: обитал на вилле лемур – темный неупокоенный дух моей матери – или это одиночество так повлияло на мой слабый ум. Так или иначе, однажды утром я, изнуренная и серая после очередной бессонной ночи, вышла из своих покоев и увидела в триклинии свою мать с маленькими непослушными колечками волос, выпадающими из тугой прически. На ней была надета все та же стола шафранного цвета и темно-синяя палла. Я и раньше замечала какую-то тень, но в этот раз я видела мать совершенно ясно. Выглядела она здоровой, но печальной, и кожа у нее была странно бледной. Надо сказать, ее появление не столько напугало меня, сколько утешило, и я заговорила с ней. К моему огорчению, мать не ответила, но казалось, что она меня слышит. Я не рискнула прикоснуться к ней, но очень хотела. Меня страшила мысль, что рука пройдет сквозь нее в пустоту. Потом я ощутила жажду и вышла из комнаты за водой. Когда же вернулась, мать исчезла.
После я видела ее еще не раз. Она стала моим нечастым молчаливым гостем, и я настолько привыкла к ее появлениям, что даже начала разговаривать с ней, делиться чувствами и мыслями. Наконец-то мои беспорядочные, бесконечные внутренние монологи нашли своего слушателя.
Так прошло три с лишним месяца, и за все это время я не видела никого, кроме шести хмурых наемников, стерегущих остров, двух рабов и моей призрачной матери. Но вот как-то к вечеру я ощутила какое-то движение. Когда долго живешь в тишине и одиночестве, то становишься очень чувствительным к любым переменам. Я поспешила к дверям. К вилле скакали несколько всадников. Пятеро из них были солдатами в полном боевом снаряжении… а шестой – моим мужем! Меня переполнило ликование, и я забыла обо всем. В момент его приезда я перекусывала фруктами и пила кислое вино из подвалов виллы, обсуждая с матерью природу сорняков – в одностороннем порядке. Пандатария приучила меня к плохому вину настолько, что я даже не считала нужным разбавлять его водой и после того лета уже не могла пить приличное вино. Сладость и хмель мне с тех пор не по вкусу.
Мой муж соскочил с коня, подбежал к двери и обнял меня. Никогда я не испытывала такой благодарности за простое объятие. После нескольких счастливых мгновений он отстранился от меня и отдал пару команд своим людям, отправив их на ночлег в деревню. Вдвоем мы вошли в дом.
Виниций привез мне целую гору новостей, но, конечно, тогда я ни одной из них не услышала. Вечер принадлежал нам, и только нам. Бывали у нас разлуки и подлиннее. Но раньше я была свободной и имела множество занятий, чтобы отвлечься и не слишком скучать по мужу, теперь же, в моей островной тюрьме, этой роскоши меня лишили. Я и не знала, что можно так сильно истосковаться по кому-то. Ночью мы возлегли на мое ложе как муж и жена, и на несколько коротких часов жизнь стала чуть менее тягостна.
На следующий день, когда мы уединились в триклинии (рабов отправили заниматься хозяйством), настало время поговорить. Виниций уселся на кушетку, я подала ему вина, вдвое разбавленного водой, чтобы скрыть резкий привкус низкосортного напитка, и он начал:
