– Я люблю тебя, – сказала я, прежде чем повесить трубку, но он ничего не ответил.
Убрав телефон, я принялась за ванную, ощущая, как в груди нарастает горечь от разговора с Тревисом. Генри вернулся домой, когда я вытаскивала из туалета коврик, чтобы вычистить.
– Умеешь их готовить? – спросил Генри. Его голос отозвался от стен таким громким эхом, что я подскочила от неожиданности. Генри, помахав рукой, позвал меня в прачечную: там, поверх стиральной машины, которую я только что вымыла, лежали два самых громадных лобстера, каких мне когда-либо приходилось видеть. Коричнево-красные, живые. Мои.
Генри протянул мне напечатанную инструкцию по приготовлению и щипцы для разделки панциря.
– Знаете, – сказала я, проводя пальцем по сверкающему серебру щипцов, – вы сейчас, вполне возможно, спасаете мои отношения.
– Серьезно? – переспросил он, глядя на меня со смесью интереса и удивления.
– Да, – ответила я и пожала плечами, словно ничего особенного не случилось. – Мы в последнее время часто ссорились. Деньги и все такое.
– Что же, – сказал Генри, складывая руки на груди, – очень жаль.
Потом посмотрел мне прямо в глаза, чуть подмигнул и сделал вид, что хочет щипцами ухватить меня за нос.
– Если отношения не приносят радость, то зачем вообще они нужны?
Эти слова крутились у меня в голове весь остаток дня. Мы с Тревисом понимали радость совсем по-разному. Ему нравился картинг, а я любила посидеть за бокальчиком пива и поговорить о политике и о книгах. Мы пытались искать компромиссы. Бывало, он сидел со мной рядом по вечерам, пил пиво и смотрел на клумбу, которую мы разбили в углу двора. Между нами обычно устраивалась Мия – веселая, забавная, она обнимала нас обоих своими ручками. В такие моменты мы были нормальной семьей, и я старалась внушить себе ту же любовь и радость, какие испытывала она. Но я знала, что никогда не смирюсь с отсутствием у Тревиса желания познавать мир, удивляться ему и учиться. Мы конфликтовали уже потому, что были разными людьми.
Ради Мии я продолжала цепляться за свои мечты. Ферма. Лошади. Качели из автомобильной шины на заднем дворе, бесконечные поля, по которым так здорово бегать. В глубине души я просила у нее прощения, глядя, как она выдергивает из земли первую морковку, выращенную нами, в ночной рубашке и детских ковбойских сапогах. Прости, что мне этого мало.
Когда я закончила убирать у Генри в доме, он помог мне вынести вещи на улицу и загрузить в машину. Я прижимала пакет с лобстерами к груди, и мне отчаянно хотелось обнять Генри за то, что он был так добр и обошелся со мной не как с уборщицей, а как с человеком, достойным любви, и радости, и ужина с лобстером время от времени. Когда я его поблагодарила, он широко улыбнулся и негромко фыркнул в ответ.
– Езжай-ка домой, – сказал он мне, но я понимала, что «дом» для меня – нечто ускользающее, бомба с часовым механизмом, готовая вот-вот взорваться.
Остановившись на знак «стоп» у перекрестка, я съехала на обочину. Наклонилась вперед и прижалась лбом к рулю. Разговор с Генри заставил меня ощутить острую тоску по отцу.
В последний год так бывало уже не раз. Как только подступала боль потери – в груди как будто появлялась дыра, – я старалась остановиться и подождать, дать этому чувству пройти. Боль нельзя игнорировать. Ее надо любить, и меня тоже надо. И вот я сидела в машине, рядом с лобстерами в пакете на пассажирском сиденье, и делала вдохи и выдохи, каждый раз считая до пяти. Я люблю тебя, – шептала я сама себе. – Я здесь, с тобой.
Эта любовь – все, что у меня оставалось.
Мия спала, когда я забирала ее из яслей, чтобы отвезти к Джейми. Было около двух часов дня, и, задержись мы еще немного, попали бы в гигантскую пробку. Она протестовала, когда я ее поднимала, заталкивала в комбинезон и сажала в детское кресло в машине. Мы притормозили возле дома, и я, оставив машину на обочине, заскочила положить на кухню лобстеров и забрать рюкзачок, с которым Мия ездила на выходные к отцу. Бросила в него кое-какие одежки, одеяльце, фотоальбом, который мы с ней сделали, и ее Любопытного Джорджа. Пока мы ехали, Мия опять задремала, так что я смогла послушать диск, который записала какое-то время назад. С глупой песенкой кантри про фермера, который косит траву. Тревис всегда включал ее погромче, когда Мия сидела с ним в кабине, потому что песенка начиналась с рева мотора: от басовых нот приятно щекотало в груди. Я улыбнулась, вспомнив, как Мия просила его проигрывать вступление снова и снова, а ее ножки в красных сапогах с лошадками дергались вверх-вниз от смеха. Когда мы выехали к океану, я протянула руку назад и подергала ее за ногу, чтобы разбудить.
Домой я вернулась в шесть часов. Одна на кухне, я поставила на плиту кастрюлю с водой и добавила туда соль. Вода закипела, и я, встав между лобстерами и плитой, принялась в пятый или шестой раз перечитывать инструкции. Тревис предпочел дожидаться на крыльце, у гриля, на котором сейчас наверняка догорали стейки. Обрекать на смерть лобстеров, опуская их в кипящую воду, он предоставил мне.
Оба одновременно в кастрюлю не вошли бы. Лобстеров предстояло варить по одному. Раньше в этой кастрюле отец готовил гигантские порции чили; по неизвестной причине она досталась мне, когда родители развелись. Кастрюля была эмалированной, с крышкой-дуршлагом. Когда мне было немного за двадцать, я жила со своим тогдашним бойфрендом в хижине на Аляске. Там не было водопровода, и стояла она на пяти акрах вечной мерзлоты. Когда отец приехал нас навестить, то привез с собой написанный от руки рецепт чили. Подпись сверху гласила «Папин чили», и я сунула рецепт в прозрачную папку и присоединила к своей подборке.
Рецепт был самый обычный – гамбургер, лук, бобы, немного тмина… Наверняка он списал его из кулинарной книги Бетти Крокер. Но ребенком я любила, когда отец готовил чили. Мы сидели за столом, перед большими дымящимися тарелками, и закусывали солеными крекерами, от которых на пол летели крошки, приводя маму в ужас. Когда мы с Мией впервые приехали к отцу с Шарлоттой, примерно за месяц до того, как Джейми пробил дырку в двери и выгнал нас на улицу, Шарлотта уговорила отца приготовить мне тот чили. Я была ей за это очень благодарна. Сейчас, когда я стояла над кастрюлей с кипящей водой, а лобстеры дожидались своей смерти, эти воспоминания почему-то вернулись ко мне. Я подумала о Шарлотте и о том, что даже не помню, когда в последний раз виделась или говорила с ней.
Опустив первого лобстера в кипяток, я удивилась, что он не стал пищать или вырываться, что так меня пугало. Его панцирь практически мгновенно стал ярко-красным, а на поверхности воды появилась зеленоватая пена. Вытащив его, я собрала эту пену шумовкой, прежде чем варить второго.
Стол был уже накрыт – два стейка, два лобстера, два пива. Наверняка у Генри все было совсем по-другому. Наверное, они вытащили тарелки, которыми пользовались по особым случаям, и накрыли колени большими льняными салфетками. Мы с Тревисом ели в молчании. Я пыталась ему улыбаться, не обращая внимания на его явственное недовольство таким чересчур изысканным ужином. Когда он уселся смотреть фильм, я прибрала со стола, загрузила посудомойку и протерла столешницу на кухне. Мы сидели рядом на коричневом кожаном диване, который достался Тревису от родителей, но не прикасались друг к другу. На половине фильма я вышла на крыльцо и закурила сигарету – с недавних пор я себе это позволяла, пока Мии не было дома. Я купила пачку пару недель назад, после Трейлера. Сигарета стала для меня своего рода ритуалом. Тревис вышел и выкурил свою до половины, а потом сказал, что идет ложиться.
