Я начала делать «писательские упражнения», пока Мия сидела в ванне или еще чем-нибудь занималась: десять минут непрерывной записи всего, что приходило мне на ум. Иногда я писала по утрам в выходные, и тогда в упражнениях говорилось о хорошей погоде, планах насладиться ею или каких-то секретных уголках, куда я собиралась отправиться вместе с дочкой. Бывало, что я писала, когда Мия уже спала, после выматывающего дня постоянных пререканий с ней по поводу каждого нашего шага. Я пыталась передать все тонкости наших отношений, вывести на первый план глубинную связь матери и ребенка и подробно описать ее. Мои записи стали больше походить на детскую книжку для Мии, чем на дневник. Я знала, что, годы спустя, буду оглядываться на это время, понимая, что несла на себе груз, слишком тяжелый для одного человека. Но мне надо было помнить и о его счастливой стороне, потому что дочка слишком быстро росла. Хоть мы и жили там, где жили, и я работала в ужасных условиях, и мы многого не могли себе позволить, наши совместные годы уже никогда бы не вернулись. Я писала о них, чтобы запомнить хорошую сторону нашей жизни и наших приключений. Я думала, что, возможно, когда-нибудь смогу напечатать свои воспоминания, чтобы Мия их прочитала.
Нашим любимым местом был пляж в Вашингтон-парке, в западной части Анакортса. Мы сидели на камнях, дожидаясь отлива, а потом изучали обитателей лужиц, остававшихся на песке.
– Смотри, мама, краб! – восклицала Мия.
Я приседала на корточки, вынимала из красного пластмассового ведерка желтую лопатку и пыталась подхватить на нее краба, чтобы рассмотреть поближе.
– Смотри, чтобы он тебя не укусил! Он тебя укусит, мама!
Вдалеке причаливали и отчаливали паромы, время от времени в море проплывал кит или морской лев, над головой мог промелькнуть орел. Я привозила в багажнике маленький дочкин велосипед и доставала его, чтобы она прокатилась по набережной, вечно забывая, какая она длинная, километра четыре, и в результате последний километр тащила Мию и ее велосипед на себе к машине. По дороге домой мы останавливались у киоска с мороженым, которой стоял на этом месте с тех пор, как я была ребенком. Мы называли это «мороженым на обед». Мия всегда брала только шоколадное и умудрялась испачкать им все лицо.
В другие выходные я отыскивала в Интернете какой-нибудь потаенный водопадик или речку, где можно было искупаться. Кидала в корзинку с кожаными ручками одеяло, смену одежды, полотенца и перекус для Мии, и через пару минут мы уже были в пути. Платить приходилось только за бензин, чтобы доехать туда и обратно.
Это были наши самые счастливые моменты, возможно, из-за их простоты. Прогулки, когда Мия катилась на велосипеде, а я шагала следом, чтобы получить яблоко по ее карте в магазине. Если шел дождь, мы могли остаться дома и складывать пазл или строить из конструктора крепость. Иногда мы раскладывали диванчик, и я разрешала Мие смотреть мультики на DVD, сколько ей захочется, растягивая удовольствие на весь уикенд.
Тогда я не знала, что по этим выходным, по нашим выездам с Мией буду скучать сильнее всего. Хотя некоторые становились полной катастрофой и заканчивались скандалами и криком, отчего мы обе чувствовали себя усталыми и опустошенными, часы, проведенные с моей трехлетней дочкой, были для меня бесценны. Она будила меня, забираясь под одеяло и обнимая за шею, щекотала своими кудряшками, шептала на ухо, спрашивая, можем ли мы сегодня побыть пандами. И вся неделя, в которую я пахала, как проклятая, тут же забывалась, и мы словно оказывались в волшебном пузыре – только я и эта удивительная девочка.
Только в эти редкие моменты мой ум успокаивался, и я не думала, что мне лучше было заняться работой или что я недостаточно хороша. Не гадала, не смотрят ли на нас, как на «семейку на пособии», злоупотребляющую государственной помощью, когда мы сидим в парке на пледе и поедаем сыр. Рядом с дочкой я об этом не волновалась. В такие дни мы были друг для друга солнцем и луной в своем собственном маленьком мире.
К середине лета я работала в «Классик Клин» уже полгода, со стабильным графиком, по 25 часов в неделю. В дополнение к этому у меня появились собственные клиенты, дома или дворы которых я приводила в порядок один-два раза в месяц. Помимо небольших подношений от Леди с сигаретой, другие клиенты тоже начали что-нибудь мне оставлять на кухонном столе. Генри мне часто что-нибудь дарил. Он знал, что, уезжая от него, я забираю Мию и отвожу ее к отцу. Один раз он дал мне коробку пончиков, в другой – бутылку дорогого яблочного сока.
Здоровье Генри явно ухудшалось. Рядом с его раковиной в ванной росло количество лекарств, и, судя по состоянию унитаза, они плохо действовали на его желудок. Его жена в последнее время тоже чаще оставалась дома, но, в основном, сидела на телефоне, препираясь со страховыми компаниями или со своей матерью, которая, насколько я поняла, требовала перевести ее из одного дома для престарелых в другой. Мне нравилось видеть Генри с женой вместе. Самоуверенность в нем тогда уступала место мягкости, которой мне так хотелось и от моего спутника жизни. Он заваривал ей чай. Они обсуждали, что купить в магазине на ужин. Генри говорил, что приготовит «кое-что», что она любит, и она крепко его обнимала, прежде чем выйти за дверь. Она непременно прощалась со мной, обращаясь по имени, иногда так тепло, что я почти ожидала такого же объятия.
Я старалась запоминать эти моменты, чтобы поддержать себя во время уборки в Порнодоме. Там царила атмосфера раздражения, разлада, и мне не нравилось в нем находиться. В записке, оставленной для меня на столе, говорилось просто: «Пожалуйста, смените простыни». Ну, по крайней мере, она писала «пожалуйста».
В День отца я разругалась по телефону с Джейми, пока убирала там. После этого, входя в дом, я тут же вспоминала о нашей ссоре, сколько бы ни пыталась подавить эти ассоциации.
Камнем преткновения стала фамилия Мии. Я хотела сменить ее на мою. Ей предстояло пойти в школу, да и сейчас, когда мы ходили, например, к врачу, меня всегда спрашивали, кто я ей – мать? Не имело смысла оставлять ей его фамилию, поскольку она практически все время жила со мной.
Джейми с этим категорически не соглашался. Он утверждал, что я с ней почти не бываю, потому что все время она сидит в «этих отвратительных яслях». Я жалела, что однажды позволила его матери забрать Мию, когда мне пришлось работать допоздна, и теперь Джейми, опираясь на ее предвзятые выводы, постоянно попрекал меня яслями. Но я была недостаточно хороша в любом случае. Если я оставалась дома и меньше работала, он обвинял меня в безделье, говоря, что я тяну из него алименты, а сама не хочу оторвать задницу от дивана. Учебу он считал пустой тратой времени. Теперь выяснялось, что много работать – это тоже плохо.
В тот день по телефону он мне заявил:
– Ты даже не поздравила меня с Днем отца!
Я как раз заканчивала убирать на кухне – оттирала брызги жира с кирпично-красного колпака над плитой.
– Что? – возмутилась я.
Джейми никогда меня не поздравлял с Днем матери. Никогда не говорил, что я хорошая мама. Его единственным замечанием в мой адрес, содержавшим толику одобрения, было то, что я оказалась достаточно сообразительной, чтобы жать на нужные кнопки, манипулируя им, и добиваться своего. Даже в то лето, когда мы крутили роман, он ни разу не сделал мне комплимента. Он неоднократно обзывал меня уродкой, когда я забеременела, не говоря уже о временах после рождения Мии.
