Я сказала Мие, что Тодд – мой друг, объяснив, что он подбросит нас до запасной машины, на которой мы какое-то время будем ездить.
– Тогда я отвезу тебя к папе, – сказала я, моя тарелки после завтрака. Я сделала глубокий вдох и задержала воздух, то есть поступила против всех правил, которым должна была следовать в такие минуты, когда сердце мое проваливалось куда-то и начинало колотиться с удвоенной скоростью. Мне предстояло проехать по тому же маршруту, что и вчера, по тому же шоссе, снова в машине с Мией. Как бы мне ни хотелось остаться в кровати, рядом с ней, я должна была работать. Мне предстояла уборка в огромном доме – одном из самых больших, где я убирала, который занимал у меня почти весь четверг. Кроме того, на следующей неделе возобновлялись занятия, и мне надо было разобраться с учебниками и паролями к онлайн-курсу. А еще каким-то образом отметить свой день рождения.
Пока Тодд вез нас до своей запасной машины, Мия тихонько сидела на заднем сиденье. С ее детским креслом все, с виду, было нормально, но я знала, что после аварии его следовало немедленно выбросить – вот только я не могла купить новое. Каждый раз при виде его я вспоминала о том, как едва не лишилась дочери.
И тут Мия вдруг заявила:
– Мама, Руби умерла.
Этим именем мы называли свою «Субару» – из-за ее красновато-коричневого цвета, а еще потому, что я как-то назвала ее «Суба-Руби», гордо затолкав в первый раз в багажник свои рабочие инструменты.
Я обернулась посмотреть на Мию и погладила ее по ножке. Она казалась такой маленькой, хрупкой. У меня из глаз снова побежали слезы. Я купила «Руби» подержанной, но в безупречном состоянии, с пробегом всего-то сто шестьдесят тысяч километров. Мы с Мией проводили в ней половину своего времени. «Руби» перевалило за двадцать лет, но это была одна из самых милых машинок, на которых мне выпало ездить, за много лет. Наша потеря казалась невосполнимой. Неизмеримой. Я не могла думать о ней.
– Руби умерла из-за меня, мама, – сказала Мия тоненьким голоском, глядя в окно. – Из-за того, что Ариэль улетела в окно.
– О, детка! – воскликнула я, пытаясь развернуться к ней с переднего сиденья. – Нет! Это была случайность. Ты не виновата. Если кто и виноват, то только я.
– Ты плачешь, – сказала Мия. Личико у нее тут же покраснело, нижняя губка выпятилась вперед, и слезы набежали на глаза. – Ты хотела спасти мою Ариэль.
Я больше не могла на нее смотреть, но продолжала гладить рукой по ножке. Мне хотелось уткнуться в ладони, скривить лицо и дать волю немым рыданиям. Вместо этого мы с Тоддом поглядели друг на друга, и я слабо ему улыбнулась. Надо держаться. Выбора у меня нет.
Тодд свернул с шоссе, проехал по улице и припарковался рядом с двухдверной «Хондой Аккорд». Она напомнила мне машины, на которых ездят подростки в старшей школе, – этакая полноразмерная версия игрушечных моделей, с которыми любил возиться мой брат. Тодд со знанием дела проверил уровень масла, поворотники, тормоза, фары; его деловитость показалась мне привлекательной. У Тодда вообще была масса качеств, которые мне нравились, – например, он был строителем и в свободное время строил для себя домик на лесном участке близ Порт-Таунсенда, – но я не могла сказать наверняка, мой это человек или нет.
– Я все равно собирался ее продавать, так что можешь ездить, сколько понадобится, – сказал он и протянул мне ключи.
– Спасибо! – с трудом выдавила я, обнимая его. Хотела бы я, чтобы он знал, из какого отчаянного положения вытащил нас, едва не ставших снова бездомными. Но откуда он мог это знать? Я ничего не рассказывала ему о своей ситуации. Хотела, чтобы он смотрел на меня, как на равную, а не как – я не знаю – на того, кем я действительно являлась. Отношения в подобных обстоятельствах превращались в какую-то игру.
Когда я выруливала с парковки, руки у меня тряслись. Все тело дрожало, словно я проглотила чашек десять кофе. Мне нельзя за руль, – думала я. – Я не готова. Мне казалось, мы снова попадем в аварию, но, тем не менее, я была единственной, кто мог доставить нас туда, куда нам было нужно.
На светофоре, помня, что скоро будет тот самый выезд, я пожалела, что мне некому позвонить, чтобы попросить помощи или просто поговорить. Не было никого, кто мог понять, через что я прохожу, никого, кто знал бы, что значит быть матерью-одиночкой, едва сводящей концы с концами, как я.
Когда я разговаривала со знакомыми о своей жизни, в общих чертах обрисовывая им наши постоянные перемещения, стресс, вечное балансирование на грани, то раз за разом слышала одни и те же слова: «Не представляю, как ты справляешься». Их самая большая проблема была в том, что муж часто ездил в командировки или задерживался по вечерам. Они говорили: «Не представляю, как ты справляешься», – и качали головами, а я старалась не реагировать. Мне хотелось сказать им, что часы, проведенные в отсутствие мужа, не идут ни в какое сравнение с единоличным несением всех родительских обязанностей, но я позволяла им и дальше питать иллюзии. Начни я спорить, и открылась бы правда обо мне самой, а мне никогда не хотелось напрашиваться на сочувствие. Кроме того, меня мог понять лишь тот, кто испытал на себе еще и бедность. Отчаяние от того, что у тебя нет других вариантов, как продолжать двигаться вперед. Они не представляли, каково это – на следующее утро после аварии ехать за рулем по той же дороге, где еще было рассыпано стекло от моей разбитой машины, и делать вид, что у меня все нормально, потому что выбора все равно нет.
Клиенты еще могли простить мне пропуск, но за электричество все равно надо было платить. Единственное, чего мне хотелось, – это сидеть на кровати рядом с больным ребенком и подливать ей в поильник сок, пока она смотрит Любопытного Джорджа на DVD три раза подряд. Вместо этого мне пришлось ехать на работу. Пришлось садиться за руль. Даже не знаю, что из этого было тяжелее.
Дело было даже не в том, «как» я справлялась. Уверена, любой родитель вел бы себя так же. Быть матерью-одиночкой означает не только одной заботиться о ребенке. Отсутствие возможности чередоваться, купая его или укладывая спать, являлось отнюдь не самой большой моей проблемой. На мне лежал неподъемный груз ответственности. Я выносила мусор. Тащила домой продукты, которые сама выбрала в супермаркете и сама купила. Я готовила. Убирала. Вешала в ванной туалетную бумагу. Застилала постель. Пылесосила. Проверяла уровень масла в машине. Возила Мию к доктору, к отцу на выходные. На занятия танцевального кружка – если удавалось найти такой, где принимали в оплату пособие, – а потом назад домой. Следила за каждым ее движением, каждым прыжком, каждым карабканьем на горку. Качала на качелях, укладывала спать по вечерам, целовала, если она упадет. Стоило мне присесть, и я начинала волноваться. Все словно перекручивалось у меня внутри. Я волновалась, что моей зарплаты не хватит на счета за этот месяц. Волновалась о Рождестве, до которого было еще полгода. Волновалась, что кашель Мии усилится, она заболеет и не сможет ходить в детский сад. Волновалась, что Джейми снова устроит скандал, мы поругаемся, и он откажется забирать ее из сада по вечерам, лишь бы только усложнить мне жизнь. Волновалась, что мне придется переносить работу или пропускать заказы.
