Между прочим, Зайцев заметил, что в Дании ему уже надоело, и если дела пойдут нормально, то вполне вероятно мое восхождение на трон резидента – и коридор, и Зайцев пошли кругами: в тридцать два года стать резидентом! таких прыгунов в высоту среди коллег было немного…
Счастье свершилось, вскоре началось оформление, меня сводили к шефу разведки Александру Михайловичу Сахаровскому, которого все боялись как огня. Сахаровский был высок, крут и умел защитить разведку. Помнится, на совещании Андропов разнес его за то, что ему заранее не сообщили о визите Чаушеску в Вашингтон, однако генерал не утерся, как многие, а, признав вину, отметил, что решение было принято за день до визита и так быстро добыть информацию разведке почти невозможно. Не всякий парировал бы упрек председателя.
Сахаровский дочитал бумаги, принесенные начальником отдела кадров, и поднял водянистые глаза. Присесть он мне не предлагал и вообще головы не поднял, когда я вошел. Все это было в порядке вещей: вежливость в те годы была редкостью, и только единственный большой начальник, замнач разведки Иван Иванович Агаянц, всегда выходил из-за стола, пожимал руку, и, окончательно умиляя, просил присесть.
– За что вас выслали?
Я быстро объяснил, добавив, что Айвор Винсент недавно, как сообщила газета «Таймс», получил орден. Сахаровский как-то странно улыбнулся (улыбки на его лице я никогда не видел) и подписал документ. Потом мне шеф кадров, пояснил, что Сахаровский подумал, что Винсент получил орден за мою вербовку, но отмел эту мысль и улыбнулся.
Катя восприняла командировку драматически, снова предстоял разрыв с театром, где только все наладилось, она играла первые роли в спектаклях по Аную и по Горькому. К тому же, после Лондона Копенгаген выглядел глухой деревней.
Однажды мы несколько часов бродили по нему на морском пути из Лондона в Ленинград, царственной поступью сошли с корабля на Лангелиние, погрузили сына в коляску и начали осмотр достопримечательностей по карте, которую я тут же развернул, как верный ученик Ливингстона и капитана Кука. Мы обозрели королевский дворец с гвардейцами, постоянно вспоминая о Букингемском дворце, будто каждый день гоняли там чаи с королевой, пробежались по Глиптотеке, вздыхая по Тейт и Национальной Галерее, мельком взглянули на гнездо разврата Ню-Хавн, который и в подметки не годился истинно развратному лондонскому Сохо, утыканному кабаками, унизанному как бриллиантами сногсшибательными шлюхами, не зазывавшими грубо, как в Ню-Хавне, а деликатно позванивавшими ключами у подъездов. Прошли спокойно мимо здания оперы (оказывается, у этих датчан есть и опера? Конечно, не Ковент-Гарден…). Потом покатили коляску по пешеходному Строгету, с иронией поглядывая на витрины: м-да, куда этим варягам до нашего изысканного магазина «Баркер», до помпезных «Хэрродс» и «Дерри энд Томс», до гордости всех мужчин мира «Остин Рид»! На Ратушной площади, взглянув на карту, я с удивлением обнаружил, что главные достопримечательности уже покрыты, и маршрут фактически завершен – это казалось невероятным, миниатюрные масштабы вызывали умиление, по времени вся экскурсия заняла не больше, чем променад по Гайд-парку.
Впрочем, когда в 1967 году мы прибыли в Копенгаген на постоянное поселение, то неожиданно для себя раскрыли иные прелести, таившиеся в области вечной природы и капризного комфорта. Двухэтажное строение с садиком на Маглегордс-алле, недалеко от луга, озера и болота с дикими утками, в десяти минутах езды то суровое, то сияющее море. Вместо скромной машины – темно-зеленый шикарный «опель-рекорд», и вообще заместитель резидента, он же первый секретарь, – не мелкая сошка в посольстве, тем более что Зайцев сразу же представил меня послу Ивану Ивановичу Ильичеву (когда-то шефу ГРУ) как своего престолонаследника и оставил вместо себя при первом же выезде в отпуск…
Моей опорой в резидентуре оказался Анатолий Лобанов, друг по институтской скамье, тоже ушедший из МИДа в КГБ, он прекрасно освоил датский и тащил на себе весь воз внутренней аналитики, хотя Москва не шибко интересовалась страной, не желала вникать в почти невидимые нюансы в позициях партий, но требовала борьбы с НАТО и США. Правда, иногда сведения о левом политическом фланге котировались в международном отделе ЦК, не спускавшем глаз с рабочего движения и мечтавшем воссоединить его под эгидой коммунистов.
Лобанов был необычайно смелым разведчиком и аналитиком, его потом выслали из Дании из-за неудачной попытки вербовки. Дальше все пошло неудачно: его медленно сгубил проклятый зеленый змий.
Прибыл и ленинградский кадр Леонид Макаров, прекрасно работавший как информатор. Затем он стал резидентом в Осло, а дальше – шефом разведки КГБ Украины (!), а потом главой службы активных мероприятий в Москве. Двигался он так благодаря усилиям отвести его от руководства нашим отделом, для этого требовалось большое искусство.
Совсем юный Олег Гордиевский, тогда еще только вызревавший в английского супершпиона, подчинялся лично Зайцеву по линии нелегальной разведки, встречал и провожал таинственных дядюшек и тетушек, сапожников, часовщиков, бизнесменов, контачил со священниками, необходимыми для оформления подложных документов, рыскал по городу в поисках тайников, а по нашей линии политической разведки возился то ли с жидким радикалом, то ли с таким же жидким клерикалом – в любом случае потом он сдал его англичанам, если было что сдавать. Как и нелегалов, которых он знал. Гордиевский импонировал мне не только общей альма-матер (тогда в разведку из МГИМО народу приходило мало), но и прекрасным знанием истории и особенно запретного опиума – религии, он любил Баха и Гайдна (измученный занятиями фортепиано в детстве, я так и не смог раствориться в симфонической музыке), это внушало уважение, особенно на фоне жизни совколонии, завязшей в рыбалках, распродажах и тусклом накопительстве.
С другом Толей Лобановым и депутатом фолькетинга Ханной Рейнтофт в Копенгагене, 1968 г.
В Копенгагене я увлекся декламированием Мандельштама, Волошина, раннего Тихонова, Багрицкого и сам погрузился в поэзию, рождая и середнячков, и уродцев. Читал главным образом жене и иногда гостям, все страдали, изображая наслаждение. Однажды триумфально въехал в Копенгаген сам Евтушенко (старый знакомец), и, когда после обильного ужина, отмеченного запахами шотландских лугов и прелестью куропаток, что предполагало сморщенные в улыбку комплименты, я в задыхающемся ритме зачитал ему целый цикл, мэтр заметил, что по душе ему пришлось лишь одно. Правда, этот ледяной душ меня не охладил.
Датская резидентура в ту пору набирала очки по главному противнику, причем успеха добивались не нахватанные эрудиты, вечные пятерочники и поклонники Кьеркегора в оригинале, а хитрованы, не особо смыслившие в гранд-политике, но зато не отпугивающие своей энциклопедичностью, слабенькие на вид, но поразительно умевшие невидимым змеем влезть в простоватые души американцев. Население резидентуры так и разделялось: на умников-информационников, не блещущих оперативной хваткой, и на презиравших газеты акул, охотившихся на просторах океана, и весьма успешно. Самым выдающимся был Николай Коротких, особого склада разведчик, добившийся больших успехов.
