– Угу, – ответил Степа, ерзая на деревянной кровати.
– Брошу я тебя, распутника, брошу тебя, шелудивого гада, обезьяну старую! Ты в зеркало на себя посмотри!
– А что? – встрепенулся Степа.
– Морда пьяная, глаз не видно, губа нижняя, жидовская, висит, задница в дверь не пролезает, из носа вечно льет, уши словно навозом забиты, и как ты только слышишь?
– А я и не слушаю, – обиделся Степа. – Слушал бы, давно бы примусом тебя по балде, и уехал бы в Ригу один.
– А ты поезжай, поезжай, – настаивала женщина, – кто с тобой, вонючей развалиной, согласится поехать?
– И согласятся! Многие согласятся! Ничего, что старый, зато при «Волге», с культурным обращением. Вот вчера иду по пляжу, так все оборачиваются, любуются, мужество чувствуют…
– Да потому оборачиваются, что в зоопарке такое чучело не встретишь.
Долгая тишина, ровно тикали часы, половицы заскрипели, сонно прозвучали поцелуи.
– И за что я только тебя люблю, пьяницу окаянного? – прошептала женщина за стенкой.
Моя Россия.
Так закончился день. А новый начался с обычного завтрака на траве, и не просто завтрака, а приготовленного на купленной в Таллинне газовой плитке с баллонами, преобразившей нашу жизнь, как открытие огня человечеством. Отныне мы стали свободными от столовок, буфетов, от всего на свете. Прощайте, кемпинги, ужины в прибрежных ресторанах при свечах, покойное чтение на диване с кубинской сигарой в зубах! Впереди жизнь туриста-фаната, комары, дождь, пробивающий палатку насквозь, сидение в колючих кустах по нужде, пеньки, превращенные в столики и стулики, вечный страх, что вдруг всунется чья-то пьяная харя и скажет: «Извините, ребята, что помешал, водки у вас нет?» Палатка и еще раз палатка, и гонять и гонять в поисках газовых баллонов, терять колышки, натягивая и снимая брезент, путаться в спальных мешках, громыхать раскладушками, привязанными к багажнику на крыше. Прощайте, живописные кафешки, отныне мы набиваем сумки-холодильники, мы упиваемся свободой, мы ночуем в глухих лесах. И все это из-за портативной газовой плитки…
Прав был Маркс: «Чем меньше вы имеете, тем больше вы существуете».
23 июля 1970 года.
Остановка у райского озера с крохотными домиками на берегу. Мест нет, и маленькая хозяйка кемпинга зла, как цепная собака. Придется дать, подумал я вяло, опыт велик, давал стерлинги и в убор ной, и в боковой карман конвертик совал вроде бы в шутку, и слюнявил пальцами, отсчитывая, а агент ворчал, что мало, и целые мешки со златом на тайные встречи привозил. (Ночь. Мельница. Фонарь. Аптека. Лес густой. Авто с потушенными фарами, и я за рулем. На лесной дороге мигала огнями машина датского генсека, она тормозила, и почти на ходу я бросал в салон бабло…) И дарил по мелочи «сувениры», и в тайники совал, боясь, что оттуда выпрыгнет тигр. Взятка и подкуп – орудие разведки, еще в XII веке до нашей эры лазутчики Иисуса Навина охмурили иерихонскую шлюшку, указавшую, где лучше прорыть подкоп под городскую крепость. А сколько прелести в технике передачи денег! Из рукава в рукав, при повороте за угол улицы, в броске смятой пачки сигарет за поросшую паутиной батарею в подъезде, через перегородку клозета, когда орлом суешь под дверь, прямым попаданием в задний карман бриджей, когда монеты звенят, как хвосты золотых рыбок, играющих в пучине… Так что асу разведки опыта не занимать, и я развязно подошел к администраторше, у которой при ближайшем рассмотрении оказалась добрая, коровья физиономия.
– Мест нет, – мрачно сказала она. Я растянул улыбку номер пять (для иностранных шифровальщиц).
– Не может быть! Что вы таким плохим карандашом пишете? – и положил перед ней «бик», раритет, мечту заветную любого провинциала.
– Мест нет! – не дрогнула она.
– Я отблагодарю! – улыбка номер шесть (для иностранных премьер-министров).
– Я же сказала: мест нет! – железо в голосе, и никаких гвоздей. Я вдруг смутился и засуетился, как торговка на толкучке, увидевшая милицию.
– Пять рублей дам, – зашептал я и дотронулся ласково до ее руки. (Где ты, хладнокровный Джеймс Бонд?)
– Давай хоть двадцать! – она отдернула руку, почувствовав накал чувств. – Мест нет!
Дали по морде, утереться не успел, вернулся побитым псом к прекрасной спутнице. Тамара пожала плечами, улыбнулась и пошла в администраторскую. Через полчаса вернулась с ключами от домика.
– Сколько? – обалдело спросил я.
– Ничего.
– Как же тебе удалось?
– Чудак, главное – это нормальные человеческие отношения.
М-да, учиться, учиться и учиться! – прав был Ильич.
25 июля 1970 года.
За рулем я стараюсь не думать. Прекрасная привычка, взращенная в оазисах служебных кабинетов, не только избавляет от ненужных терзаний совести, но и позволяет сосредоточиться на всех извилинах дорожного грунта. Так мы пролетели Плявинес, ворвались в Даугавпилс и свернули в Зарасай. Мы в грязи позарастали, обрастаем в Зарасае, промчались через Цесис, – в городишке Цесис живет Соня Песис. А потом через Огре, – в городе Огре весело, как в морге, потом через Ливаны, – в городе Ливаны гадят на диваны. Грандиозно! Просто солнце русской поэзии! Без приключений выехали на проселочную дорогу в поисках озера Свентес, веселый тракторист объяснял путь с упором на местный магазин: «Водка там есть, а на хлеб я не смотрю».
Если Валдай – жизнелюбивая рубенсовская гетера с взлохмаченными волосами, то Свентес – голубоокая красавица Васнецова. Воды его кристальны, и на несколько метров видно белое песчаное дно. Вечером, перед заходом солнца, озеро накрыла молочная дымка, и стало еще теплее.
26 июля 1970 года.
Возвращение на Родину зачастую приятно: когда вдали ты долго жил и от нее отвык, то даже скорбный ряд могил – как розовый цветник, послушный морж – московский клерк и помпадур-балбес – все мило, сладко, как эклер в «Патиссери франсез»
[57]. Мы простились с Латвией вскоре после Краславы, живописного городка на берегах Двины, и направились в Полоцк. В местном магазине, подхлестываемый актуальным бухаринским лозунгом «Обогащайтесь!», я приобрел уникальный гарнитур из стола и четырех складных стульев. Россию, родину мою, я почувствовал в Полоцке у пивного ларька. Неукротимым танком надвинулся на меня мужик, недружелюбно дыша самогоном, сунул в физиономию нечто напоминавшее стрелу с ядовитым наконечником, которые, как известно, восточные славяне настолько успешно применяли против своих врагов, что быстро оказались под властью Речи Посполитой. «Купи гвоздь!» – прорычал он и, шутя, нацелился мне гвоздем в глаз. В первый момент, избалованный прибалтийской учтивостью, я сразу не нашелся что ответить, но, к счастью, вспомнил картину немецкого сюрреалиста Кубина, где доктор забивает гвоздь в голову сумасшедшего пациента: «Что мне, в голову вбивать, что ли?» Это заставило мужика глубоко задуматься, и он отвязался.
