Ночь с 20-го на 21-е августа была страшной: я гнал от себя мысли о штурме и о том, что будет с Сашей, а тут «Эхо Москвы» и «Свобода» (когда первую отключали, мы присасывались к последней): комендантский час, к центру идут танки, намечено блокирование Дома правительства спецназом. Шестнадцать баррикад вокруг «Белого дома», на случай обстрела в здании погашен свет, речники привели к набережной у парламента баржи с оборудованием для тушения пожара, члены российского правительства получили оружие, БТРы двинулись на баррикады. Автоматные очереди в разных частях города, на штурм Белого дома выделены 30 танков, 40 БТР и тысяча человек, горят троллейбусы на Калининском, гибель молодых людей, прорыв первой цепи баррикад, залпы орудий, возможность газовой атаки, снайперы на крышах зданий «Украины» и СЭВа, прибытие Витебской десантной дивизии КГБ… Ужасная ночь! Заснули мы лишь под утро.
Следующий день начался мрачновато, я посетил редакцию «Совершенно секретно», где кое-кто уже прикидывал, как по-новому делать газету, прошел на Пушкинскую площадь и вдруг из репродукторов у «Московских новостей» услышал: «Они бегут на аэродром!» «Ур-ра!» – ответствовала толпа. Рядом оказался мой бывший коллега, он искренне радовался, и я подумал: как всем осточертела Система! Мы радостно пожали друг другу руки, словно всю жизнь отдали борьбе с коммунизмом.
Я двинулся в «Огонек», где народ вел себя спокойно и даже беспечно, оказалось, что уже в понедельник появился цензор и наложил вето на мою антикагэбэвскую статью. Но редактор не унывал и пообещал расклеить ее на стенах метро, впрочем, к среде цензор уже слинял, и «Огонек» вышел без купюр. К вечеру все уже стало ясно: путч провалился. Тогда мы еще не понимали, что закончилась целая эпоха, и новые испытания грозят и стране, и народу, закончилась эпоха, аривидерчи, эпоха, гуд бай, прощай!
И жизнь моя в этой эпохе тоже адье!
И все-таки почти все осталось в той ушедшей Эпохе, и сейчас забывается все мерзкое, все позорно рабское, и уже кажется, что не накладывали мы в штаны и не давили в себе самое лучшее, свое, человеческое. Лезут в голову розовые буколические картинки: угол в сочинской переполненной лачуге (воняло мочой), где ночевал с возлюбленной, честные правдолюбцы – простые советские люди на коммунальной кухне. Выпивоны после демонстраций в подъездах и гуляния по улице Горького, гордость за Державу, когда запустили в космос Гагарина, радостные пикники в тогда еще не загаженных лесах, инструктор райкома, который просто так помог с ремонтом (попробуй сейчас!), да и какие были «микояновские» сосиски в сравненье с нынешним дерьмом! Да и как славно у нас было в нашем (!) Крыму и на нашем (!) Кавказе, разве можно сравнить нашу красоту с переполненными побережьями Испании или Франции? Что имели – не ценили, а сейчас плачем! Да и не только фигней мы занимались на партийных собраниях, помнится, даже исключили из партии грубияна, который бессовестно третировал соседку по коммунальной квартире, – разве не торжество справедливости? Попробуй сделать это сейчас, особенно если это качок или рэкетир!
Конечно, и тогда одни жили лучше, а другие хуже, но чтобы строить такие роскошные виллы… Нет, все-таки у нас было чувство порядочности и коллективизма, многим, кто зарывался (исключая, естественно, самую верхушку, да велика ли она была?) давали по носу. И писатели, и поэты не нищенствовали, а творили и жили счастливо (о том, что писалось большинством, в те дни как-то забылось), ну а если о ценах… тут от ярости повалил дым из ноздрей, заскрипели челюсти, разлетелись по комнате коронки.
Эпоха закончилась.
Сразу после попытки переворота ко мне обратился мой сын, потрясавший своим телевидением внезапно прозревшую страну, и попросил помочь ему впервые в истории снять изнутри штабквартиру разведки в Ясенево. Он обожает быть первопроходцем, взять хотя бы его интервью с Сахаровым и Солженицыным. Я связался с Леонидом Зайцевым, моим учителем и другом, заместителем начальника разведки, и попросил провентилировать этот вопрос без надежды на успех. Каково же было мое удивление, когда на следующий день меня попросили напрямую связаться с начальником разведки Леонидом Шебаршиным, что я и сделал. Шебаршина я помнил как жгучего брюнета с аккуратным пробором, иногда мелькавшего в коридоре (наш отдел и его соседствовали), но лично не знал. Он был весьма любезен и выслал за мной машину для поездки в столь дальние края. С огромным волнением я входил в здание, из которого был счастливо изгнан десять лет назад, вроде бы особых перемен не заметил. В приемной бывшего кабинета Крючкова, где сидел Шебаршин, уютно прыгали симпатичные попугаи – это сразу растопило мое сердце. Леонид Владимирович по всем правилам гостеприимства усадил меня рядом за отдельный столик и вдруг прямо спросил: «А что там у вас была за история с английской разведкой?» Я сразу усек, что в борьбе с демократами, кто-то наклеил на меня ярлык английского агента, и рассказал ему всю правду о подходах ко мне англичан. Другие обстоятельства моей биографии его не интересовали, мы мило поболтали, и он дал отмашку на визит Саши в штаб-квартиру разведки. Уже через несколько лет, уже в отставке, на моем юбилейном ужине в ресторане он заявил, что в тот момент служба разведки была на грани роспуска Ельциным, и выход в эфир позитивной передачи о разведке стал одним из факторов в пользу ее сохранения. За это он и поднял тост!
Мне не довелось работать под крылом Леонида Шебаршина, но оказалось, что мы учились на одном курсе МГИМО, только он – на Восточном, а я – на Западном. В результате мы подружились и встречались домами (он жил почти рядом, в одном номенклатурном доме с Ельциным, часть своей библиотеки он выставил на своем этаже для всеобщего пользования) Человеком он был необычным даже внешне, до сих пор помню его старомодную кепку с торчавшим из под нее до неприличия вызывающим чубом, иногда он бравировал своим происхождением из шпанистой Марьиной Рощи. Тогда он жил в бараке, в бедной семье, отец прошел войну и пил (между прочим, в узком кругу именовал Сталина «армяшкой»). Шебаршин прошел терновый путь от самых низов разведки до самого верха. Отличался ныне утраченным благородством русского офицера: сам подал в отставку с поста начальника разведки, когда новый шеф КГБ В. Бакатин назначил ему в заместители своего протеже без согласования, затем отказался от поста заместителя у шефа Службы Внешней Разведки Евгения Примакова, не пошел служить ни в какие банки, как некоторые ушлые коллеги. Но самым уникальным в Шебаршине я считаю его писательский дар: это не столько откровенные мемуарные книги, сколько тонкие афоризмы, не уступающие Ларошфуко, да и кто в мировой истории из начальников любой разведки написал такую исповедальную «И жизни мелочные сны…», отмеченную литературным блеском? Жизнь и смерть Леонида Шебаршина трагичны: ранняя смерть дочери, а затем жены, пуля в висок из наградного пистолета в предчувствии надвигающегося паралича…
Наступил октябрь 1993-го, и снова танки, но только посерьезнее и с пальбой, и снова неизвестность, и ощущение финала, и снова, и снова… Телевизор. CNN. Обстрел парламента. Зеваки гурьбой переливались с одного края на другой. Обезьянка за рулем рядом с пылающим останкинским зданием. Там же, у пруда, пьяный в трусах, он не слышал грохота, не видел трассирующих пуль. «Что делаешь?» – «Купаюсь! А что?» Действительно, а что? Труп мальчишки в луже крови. Танки лупили по Белому дому, и я ловил себя на том, что увлечен зрелищем, как будто я в кино. Больно, но не нравились ни те, ни другие. «Мы победили, мы победили! – радостно голосили по телевидению. – Не упустим же победу, господа!»
