Церковь на палубе разбирали в охватившей всех взбудораженной суете: взгляды бросались то на капитана, то поверх коечной сетки на горизонт, где во время подъема фрегата на волне мелькало белое пятнышко. Стулья и скамьи быстро снесли вниз, мягкие подстилки снова стали пыжами для орудий, кортики приобрели тот недвусмысленный характер, который определял им Ветхий завет. Поскольку изложение первых девяти заповедей мистером Уайта заняло слишком много времени, почти до самого полудня, секстанты и квадранты появились на свет едва ли не прежде, чем закрылся молитвенник. Солнце катилось к зениту, близился момент, когда надо делать измерения. Навес над квартердеком скатали, безжалостные лучи обрушились на палубу, и когда штурман, его помощники, мичманы, первый лейтенант и капитан заняли свои обычные места для проведения этого священного ритуала, означающего начало морского дня, в их распоряжении остались лишь маленькие полоски тени у самых ног. Это были торжественные пять минут, особенно для мичманов — капитан требовал точности измерений, — но казалось, что солнце никого не заботит. Никого, пока Стивен Мэрьюрин не подошел к Джеку и не сказал:
— Я слышал что-то насчет паруса.
— Один момент, — отозвался Джек, подошел к фальшборту, поднимая секстант, нацелив его на солнце и линию горизонта, и записал результат на маленькой табличке из слоновой кости. — Парус? Ах, это все лишь рифы св. Павла. Они никуда не денутся. Если ветер не стихнет, уже после обеда вы их сможете хорошо разглядеть. Чрезвычайно интересно: чайки, олуши и так далее.
Новость тотчас же распространилась по кораблю: не судно, а скалы: любой чертов бездельник, ходивший дальше Маргейта, знаком с рифами св. Павла, — и команда вновь погрузилась в напряженное ожидание обеда, следовавшего за измерением высоты солнца. Разносчики из всех обеденных компаний толпились у камбуза со своими деревянными подносами, трюмный старшина под бдительным надзором квартирмейстера и вестового казначея начал смешивать грог; аромат рома, сочетаясь с запахом готовящейся пищи, поплыл по палубе — из ста девяноста семи ртов потекли слюнки, боцман со своей дудкой занял место у люка, ведущего в кубрик. На переходном мостике штурман опустил секстант, подошел к мистеру Герви и сказал:
— Двенадцать часов, сэр. Пятьдесят восемь минут северной широты.
Первый лейтенант повернулся к Джеку, снял шляпу и доложил:
— Двенадцать часов, сэр, если вам угодно. Пятьдесят восемь минут северной широты.
Джек повернулся к вахтенному офицеру.
— Мистер Николс, двенадцать часов.
Вахтенный офицер обратился к своему помощнику:
— Двенадцать часов.
— Отбить восемь склянок, — скомандовал помощник квартирмейстеру.
— Перевернуть часы и отбить восемь склянок! — рявкнул тот, обращаясь к стоящему на часах морскому пехотинцу.
При первом ударе Николс через всю палубу прокричал боцману:
— Свистать к обеду!
Что боцман, без сомнения, и выполнил, вот только на квартердеке сигнала не услышали, поскольку его заглушили стук подносов, крики коков, топот ног и звон мисок. В такую погоду матросы ели на палубе, между орудий; каждая компания как можно плотнее усаживалась у своего стола. Джек проводил Стивена в свою каюту.
— Что думаешь о тех людях? — спросил он.
— Это цинга. Все авторитеты сходятся в описании: слабость, рассеянная боль в мышцах, сыпь, размягчение десен, плохой запах изо рта. Макалистер тоже не сомневается. Он парень знающий, встречал много случаев. Я вник в дело и выяснил, что почти все заболевшие прибыли с «Ракуна». Они провели в море несколько месяцев прежде чем их перевели к нам.
— Так вот в чем беда! — вскричал Джек. — Ну конечно. Но ты ведь сможешь поставить их на ноги. Конечно сможешь, и незамедлительно.
— Хотел бы я разделить твою уверенность. И хотел бы верить, что имеющийся у нас лимонный сок стоит этого названия. Скажи, на этих твоих скалах растет какая-нибудь зелень?
— Ни единой былинки, — ответил Джек. — И воды тоже нет.
— Так, — протянул Стивен, пожав плечами. — Придется обходиться тем, что есть.
— Уверен, ты справишься, дорогой мой Стивен, — воскликнул Джек, скидывая с плеч мундир, а вместе с ним часть своих забот. Он не сомневался в способностях Стивена, и хотя ему приходилось видеть экипажи, охваченные эпидемией цинги настолько, что недоставало рук выбирать якорь или ставить паруса, не говоря уж о бое, Джек с легким сердцем думал о сороковых широтах, о поджидающих их к югу от экватора свирепых штормах. — Какое удовольствие иметь тебя на борту. Это все равно, что плавать с частицей Истинного Креста.
— Вот еще, — буркнул Стивен. — Не стоит самообольщаться. Медицина может немногое, а хирургия и того меньше. Я могу дать тебе слабительное, пустить кровь, поставить пиявок, вправить ногу или отрезать ее — и это почти все. Что могли Гиппократ, Гален, Разес, или что могут Блан или Троттер противопоставить карциноме, волчанке, саркоме?
Стивен нередко пытался поколебать святую уверенность Джека, но тот видел, как канониру с «Софи» делали трепанацию, видел дыру в черепе и мозг — и Стивен, глядя на понимающую улыбку Джека и выражение вежливой снисходительности на его лице, понял, что не преуспел и в этот раз. Команда «Софи», вся до единого, знала, что доктор Мэтьюрин, если захочет, может спасти любого больного, а Джек был настолько моряком, что разделял все их предрассудки, ну развеет только в более цивилизованной форме.
— Что ты скажешь насчет глотка мадеры перед тем, как мы отправимся в кают-компанию? — спросил капитан. — Полагаю, они забили ради нас меньшего из поросят, а мадера — прекрасный фундамент для свинины.
Мадера хорошо послужила как фундамент, бургундское как стены, а портвейн как крыша, хотя они пошли бы намного лучше, будь они хоть чуть-чуть холоднее температуры тела.
— Как долго может человеческий организм выносить такие издевательства? — думал Стивен, озирая стол. — Что ж, посмотрим.
Сам он, исходя из соображений теории и собственной практики, ел только натертые чесноком галеты, запивая их холодным черным кофе. Впрочем, обводя взором сидящих за столом, он убеждался, что пока их организмы справляются с издевательством вполне недурно. Джек, заглотив изрядный кусок пудинга наряду с парой фунтов свинины с гарниром из овощей, был, возможно, ближе к апоплексическому удару чем обычно, но его голубые глаза не покраснели, так что непосредственной опасности не предвиделось. То же самое можно было сказать о толстяке Герви, который ел и пил, отбросив свою обычную стеснительность: круглое лицо его напоминало восходящее солнце — если допустить, что солнце способно блаженно улыбаться. Лица у всех, за исключением Николса, раскраснелись, но Герви затмевал остальных. Было в первом лейтенанте какое-то простодушие: в нем отсутствовали стремление к лидерству, амбициозность, агрессия. Как проявит себя такой человек в абордажной схватке? Не станет ли его деликатность (а Герви был в высшей степени джентльменом) фатальным недостатком? В любом случае здесь, он, бедняга, совсем не на своем месте: ему куда более подошла пасторская или университетская кафедра. Герви стал жертвой бесчисленных флотских связей, своей влиятельной семьи, полной адмиралов, чьим summum bonum
[28] всегда был адмиральский флаг, и которая, посредством доступа к судовым документам и иных способов, открытых для злоупотребления властью, поставила целью сделать его капитаном в как можно более раннем возрасте. На лейтенанта он сдавал комиссии, в которой заседали протеже его деда, и те без зазрения совести сообщали, что проэкзаменовали «мистера Герви… от роду лет двадцати… Он представил подтверждения своего прилежания и рассудительности… умеет сплеснивать, вязать узды, брать рифы, управлять парусами и рулем, прокладывать курс по Меркатору, вести счисление по солнцу и звездам, определять девиацию компаса, справляется с обязанностями матроса и мичмана», — все — за исключением математических способностей — ложь, поскольку настоящего морского опыта у него практически не было. Как только они достигнут Ост-индийской станции, где адмиралом был его дядя, ему предстояло стать коммандером, а спустя несколько месяцев сделаться беспомощным, безынициативным, нервным пост-капитаном. Вот если бы была возможность поменять его местами с корабельным казначеем: Боувз не мог отправиться в море мальчишкой, но, влюбившись в морскую службу (брат его служил капитаном), купил место казначея, и несмотря на хромоту отличился в ряде отчаянных операций. Он всегда находился на палубе, прекрасно понимал суть всех маневров и гордился умением управлять парусной шлюпкой; очень много знал о море, и хотя казначеем был не самым лучшим, зато честным — редкая пташка.
