— Пока есть такая возможность, ни один человек не оставит корабль. Куй железо, пока горячо, как говаривал любезнейший месье Кристи-Пальер.
— Ты не находишь, что среди команды растет недовольство и брожение? Не могут ли они, столковавшись, решиться на побег с корабля?
— Может они и недовольны. Зато знают, что теперь мы можем встретить муссон на полностью оснащенном корабле. А еще знают, что они служат на флоте — взялся за гуж, тяни.
— Хочешь сказать, что им теперь даже ни спать, ни есть нельзя?
— Нет-нет, не настолько. Я хочу… Прошу, Стивен, не сбивай меня с толку. Так будет продолжаться неделю, или около того, чтобы успеть взять все, что можно, пока не пришли «Эфалион» или «Ривендж», которые завопят о необходимости пополнить запасы канатов или рангоута. Потом, уверяю тебя, мы отпустим вожжи, передав дело в руки конопатчиков-туземцев, а нашим людям дадим некоторые послабления. Но сделать нужно так много — ты видел спиркетинг? — это недели и недели работы, а нам надо спешить.
С самого момента знакомства с военным флотом Стивена угнетало это ощущение постоянной спешки: надо скорее заглянуть за горизонт, скорее оказаться в том или ином порту, скорее выйти из него, а то ведь что-то происходит где-то в далеком проливе. И вот опять спешка: и не только чтобы ухватить, что можно, но еще и поймать муссон. Если они не успеют доставить посла в Кампонг к определенной дате, Джеку предстоит весь обратный путь лавировать против встречного ветра, теряя месяцы драгоценного времени, которые он мог бы потратить на активные военные действия.
— Еще бы, — стенал он. — Если мы пропустим северо-восточный муссон, война может кончиться еще до того, как мы обогнем Мыс. Хорошенькое дельце!
Но в ближайшей перспективе перед ним маячила великолепная возможность превратить свой дорогой «Сюрприз» в то, чем он был раньше, и чем он должен стать вновь. Стивена это все волновало мало: пламя, заставлявшее его предпринимать тщетные попытки заманить Джека на берег, жгло его изнутри с неумолимой, испепеляющей силой. Он предоставил Джеку обследовать массивный брус из лучшего островного тика, заявив:
— Все мои пациенты в госпитале, мистер Стенхоуп проводит время у губернатора — мне здесь больше нечего делать. Можно ли отпустить меня на некоторое время на берег? Ряд различных причин требует моего присутствия на берегу.
— Даже должно, осмелюсь сказать, — рассеянно отозвался Джек. — Мистер Баббингтон! Где же этот растяпа-плотник? Даже должно: но как бы ты ни был занят, не пропусти момент, когда мы будем извлекать мачты. Мы подойдем к плавучему мачтовому крану, и они выйдут как по маслу — зрелище, с которым ничто не сравнится. Я пошлю тебе весточку накануне — тебе придется очень пожалеть, если ты не увидишь мачтовый кран.
Время от времени Стивен бывал на корабле. Однажды вместе с парсом-математиком, пожелавшим ознакомиться с навигационными таблицами фрегата, однажды с мальчиком неизвестной национальности, нашедшим потерявшегося среди синих буйволов Онгиерского майдана и едва не затоптанного на смерть Стивена, и приведшего его за руку обратно, всю дорогу говоря с ним на урду, упрощенном донельзя. Другой раз с китайским шкипером, христианином из Макао, бывшим священником. С ним он общался на латыни и показал ему действие патентованной кетенс-помпы. В апартаментах Джека, где по теории должен был размещаться и столоваться и он, Стивен тоже появлялся время от времени. Джеку было недосуг интересоваться, где спит и обедает его друг, и он был слишком хорошо воспитан, чтобы обращать внимание на факт, что доктор приходит то обернутым в полотенце, то в европейском костюме, то в сорочке навыпуск, но неизменно с выражением неутомимого тайного удовольствия.
Что до сна, то спал Стивен где придется: под деревьями, на верандах, в караван-сараях, на ступенях храмов, в пыли вместе с другими бродягами пропыленными до такой степени, что казались закутанными в саван. Спал там, где усталость свалит с ног. И нигде в переполненном городе, привыкшем к сотням национальностей и тысячам языков, ни разу, пока он ходил по базарам, среди арабских конных рядов, пальмовых рощ, храмов, пагод, церквей, мечетей, среди процессий и погребальных костров индусов, пока глазел на мараттхов, бенгальцев, раджпутов, персов, сикхов, малайцев, сиамцев, яванцев, филиппинцев, киргизов, эфиопов, парсов, багдадских евреев, сингалезцев, тибетцев, не услышал Стивен ни малейшего замечания в свой адрес. Они смотрели на него в ответ, если им нечем было заняться, но без особого интереса, нарочитого любопытства и уж тем более враждебности. Иногда взгляд его странных глаз, казавшихся еще более бесцветными на фоне посмуглевшей кожи, заставлял человека повторно обратить на него изумленный взор, иногда его принимали за святого. Нередко его поливали маслом, с улыбкой совали в руку теплые лепешки из сладковатого растительного вещества, протягивали фрукты или чашку желтого риса, предлагали маслянистый чай, свежий пальмовый сок или сироп из тростникового сахара. Накануне дня, когда ремонтировали пяртнерс грот-мачты, он пришел домой с гирляндой из бархатцев вокруг грязной шеи, подаренной компанией шлюх. Он повесил гирлянду на правый подлокотник кресла черного дерева и уселся за свой дневник.
Я ожидал от Бомбея чудес, но самые невероятные мои ожидания, основанные на «Тысяче и одной ночи», отблеске маврских городов Африки и книгах о путешествиях оказались в сравнении с реальностью совершенно жалкими и ничтожными. Конечно, здесь тоже есть мирская, практичная, стяжательная цивилизация: все эти громадные шумные рынки, круговерть купли-продажи говорят сами за себя, и все же — сам не понимаю каким образом получается это смешение миров, — я не мог отделаться от ощущения некоей святости. Вонь, грязь, болезни «чудовищные суеверия» — как говорят наши соплеменники, — крайняя бедность, заполоняющие все вокруг последствия испражнений — ничто не может перебить это ощущение. А также ощущение человечности тех людей, которыми я окружен. Что за уютный город — здесь человек может в жару расхаживать по улицам голышом, если ему так удобно! Сегодня на ступеньках португальской церкви я беседовал с нагим священником индусом, парама-хамсой. Это истинный гимнософист. Я заметил, что в таком климате разум и одежда имеют друг к другу обратно-пропорциональное отношение. Тогда он, измеряв пядями мое одеяние, заявил, что на ум вообще ничего не остается.
Никогда не благословлял так способность легко усваивать языки, пусть даже поверхностно. Грамматика Форта Уильяма, начатки арабского, а прежде всего — разговоры с Ахметом и Буту, — и каковы плоды! Это милое дитя — Диль, весьма способствует моему обучению: она болтает без умолку, сопровождая рассказ комментариями, и повторяет до тех пор, пока я не пойму. Для нее важно быть понятой, и никакая уловка ее не обманет. Впрочем, мне кажется, что урду не родной ее язык. Со старухой, с которой она вместе живет, они говорят на совсем другом языке — ни единого знакомого слова.
Древняя госпожа, предлагавшая мне девочку за двадцать рупий, уверяла, что та девственница, и предлагала мне взглянуть на фибулу, подтверждающую этот статус. Но это было бы совсем излишне: можно ли представить себе создание более девственное, чем то, что смотрит на меня так, будто я всего лишь некое кроткое домашнее животное, и делится со мной своими мыслями и взглядами в тот самый миг, как они возникнут, словно я такое же дитя, как она? Она умеет кидаться камнями, прыгать, лазать словно мальчишка, но никто все же не посмеет назвать ее garçon manqué
[38], поскольку помимо неудержимой болтливости в ней есть что-то материнское: она стремится ради моего же блага контролировать мои действия и рацион. Ей не нравится, что я курю гашиш, принимаю опий, ношу бриджи больше принятой длины. При этом она холерик: в пятницу Диль отдубасила мальчишку с кротким взором, пожелавшего навязать нам свое общество в пальмовой роще, грозя его друзьям обломком кирпича и поливая их такой бранью, что у них глаза на лоб полезли. Ест она с жадностью, но сколько раз в неделю? Из собственности у нее кусок ткани, который она носит то на манер килта, то как шаль; черный гладкий камень, которому спустя рукава поклоняется; и та самая фибула. Когда ее покормят, она выглядит совершенно счастливой, и стремится, впрочем, без серьезной надежды, к обладанию серебряным браслетом. Почти все дети здесь увешаны ими, и при ходьбе звякают. Сколько ей лет? Девять? Десять? Первая менструация недалеко — грудь у бедняжки уже обозначилась. При ее покупке меня обуревало искушение, одновременно человечное и мудрое, сохранить ее в нынешнем состоянии: не бесполого существа, но не осознающего своего пола, отдалить от клоак и базаров Бомбея. Но только Иосифу дано остановить солнце. Годом позже, годом раньше она окажется в борделе. Будет ли ей лучше в европейском доме? Роль прислуги, в чистоте, но взаперти? Могу ли я обращаться с ней, как с игрушкой? И как долго? Обеспечить ее? Тяжело представлять себе, как угасает ее живой юный дух, подчиняясь общему жребию. Нужно посоветоваться с Дианой: у меня есть смутное убеждение, что между ними есть нечто общее.
