— Не обращай внимания на сожаления. Соленая вода их смоет. Ты просто удивишься, каким незначительным покажется тебе все через неделю, как все встанет на свои места.
Так и случилось: едва «Сюрприз» обогнул с юга Цейлон, направляясь в Яванское море, ежедневная рутина поглотила их целиком. Скрежет плит песчаника, стук швабр и плеск воды по утрам, свист дудок к уборке коек, завтрак с его пленительными ароматами, несменяемая последовательность вахт, полуденные замеры солнца, обед, грог, старый добрый английский ростбиф для офицеров, короткий отдых, тревога, отбой, рев пушек, взятие рифов на марселях, смена вахт. Потом долгий теплый, звездный и лунный вечер, который они зачастую коротали на палубе, пока Джек посвящал двух наиболее способных мичманов в премудрости мореходной астрономии. Эта жизнь, строгий пунктир которой размечался повелительными ударами колокола, несла в себе некий элемент вечности. Тем временем под девяносто первым градусом к востоку от Гринвича они пересекли экватор. Торжественные церемонии подивизионного построения, переклички, церковной службы и чтения Свода отмечали скорее распорядок времени, чем его ход, и не успели они повториться дважды, как для большинства обитателей «Сюрприза» грань между прошлым и будущим размылась, обращаясь почти в ничто. Впечатление это крепло, по мере того как фрегат плыл по одинокому морю — две тысячи миль темной воды и ни одного островка, способного нарушить ровную поверхность, даже самые сильные порывы ветра не доносят и намека на запах земли — корабль сделался замкнутым в себе миром, перемещающимся между двумя постоянно обновляющимися линиями горизонта. Ощущение безмятежности усиливалось отсутствием необходимости бдительно следить за восточной сферой: врагов ждать было неоткуда, как и призов. Голландцев заперли в портах, французы исчезли, португальцы стали союзниками.
Но праздности не было. Мистер Стауртон подходил к обязанностям первого лейтенанта с большой ответственностью, и испытывал просто сакральный ужас перед грязью и мусором: редко его можно было увидеть без рупора в руке, а крик «Уборщики! Уборщики» разносился по кораблю так же часто, как крик кукушки в майском лесу, и причем со схожей интонацией.
Он с ходу принял взгляды своего капитана на дисциплину, и не без удовольствия, но сила привычки велика, и «Сюрприз» хоть каждый день мог подвергаться адмиральской инспекции без малейшего риска. Стауртон справлялся лучше Герви — было ясно, что ему по плечу руководить повседневной жизнью корабля. Конечно, на хорошо организованном фрегате со знающим свое дело капитаном с этим справился бы любой мало-мальски толковый офицер, но Стауртон справлялся блестяще. Нельзя не признать, что рано поутру мичманский кубрик частенько предпочел бы видеть его горящим в аду, зато присущая этому джентльмену веселость стала прекрасным дополнением к уютной домашней атмосфере кают-компании. Предметом забот Джека были ходовые качества фрегата, поскольку его штурман Хэрроуби не блистал ни как моряк, ни как навигатор. В спешке отплытия Хэрроуби не доглядел за загрузкой трюма, и корабль при своих породистых носовых обводах и стройной корме не мог ни идти к ветру так круто, как рассчитывал Джек, ни развивать всю скорость, на которую был способен. При боковых ветрах фрегат вел себя превосходно, лучше некуда, но при фордевинде оставлял желать многого: появлялась медленность, стремление сойти с курса, недостаток легкости в управлении, который не могли исправить никакими сочетаниями парусов. И не раньше пересечения экватора им удалось, перекачивая воду из одного трюма в другой и перенеся с кормы несколько тысяч ядер, более-менее вразумить «Сюрприз». Разумеется, это были полумеры, для окончательного решения проблемы придется подождать, когда удастся выгрузить на берег припасы, добраться до балласта и перезагрузить трюм. Но даже частичные меры сделали управление кораблем гораздо более приятным занятием.
Дел у Джека было по горло, как у всей команды, но частенько выдавались вечера, когда матросы пели и плясали на форкастле, а Джек и Стивен играли: иногда в тесном «экипаже», иногда на квартердеке, иногда в большой каюте, составляя трио с мистером Стенхоупом, ведшим партию на нежной, сладкоголосой флейте. Посол захватил с собой изрядное количество нот.
Слабое здоровье последнего после Бомбея здорово пошло на поправку, и после недельного приступа морской болезни его физические и душевные силы весьма окрепли. Они со Стивеном много времени проводили вместе, повторяя малайские глаголы или разучивая адрес к султану Кампонга. Документ был составлен на французском — языке, которым мистер Стенхоуп владел не безукоризненно — да и султан, надо полагать, тоже. Зато в Кампонге находился французский резидент, и ради поддержания чести своего государя мистер Стенхоуп стремился быть на высоте, и потому они снова и снова зубрили речь, всякий раз запинаясь на фразе 'roi des trente-six parapluies, et tres illustre seigneur de mille éléphants'.
[45] От волнения посол постоянно переставлял местами «слонов» и «повелителя». Адрес предложение за предложением должен был быть переведен на малайский новым восточным секретарем — джентльменом смешанного происхождения из Бенкулена: его подыскал для посла губернатор Бомбея. Мистер Эткинс смотрел на вновь прибывшего с подозрением и ненавистью, и старался сделать жизнь Ахмеда Смита невыносимой, но не преуспел, по крайней мере внешне: малайские черты в восточном секретаре преобладали, и его большие, черные, немного раскосые глаза постоянно лучились весельем.
Мистер Стенхоуп пытался поддерживать между ними мир, но все чаще и чаще из каюты — какого уединения можно ждать на корабле длиной в тридцать ярдов, населенном двумя сотнями душ — доносился резкий, гнусавый голос Эткинса, вопиющий о нарушении его неотъемлемых прерогатив. В ответ слышался мягкий, успокаивающий шепот посла, уверяющий, что Смит суть весьма приятный, воспитанный, старательный малый; что он не затевает ничего дурного и ни на что не собирается посягать. Ахмед Смит снискал на корабле популярность, хотя, будучи магометанином и страдая болезнью печени не пил вина. Когда перестановки в чреве фрегата позволили выкроить местечко для подвесной койки, Стауртон распорядился отгородить его в качестве каюты для иностранного джентльмена. Это страшно задевало Эткинса, вынужденного делить жилье с несчастным мистером Беркли, с которым уже рассорился и отказывался даже разговаривать. Он отправился к Стивену с мольбой использовать свое влияние на капитана и положить предел этой гнусной несправедливости и злоупотреблению властью.
— Я не могу вмешиваться в дела управления кораблем, — ответил Стивен.
— В таком случае Его Превосходительство лично переговорит с Обри, — заявил Эткинс. — Это невыносимо! Каждый день этот проклятый ниггер изыскивает какой-нибудь новый способ достать меня. Если он не остепенится, я вызову его, даю вам слово!
— Вы хотите сказать, что будете драться с ним? — удивился Стивен. — Никто, кто хорошо знает вас, не решился бы на такое!
— Спасибо, спасибо, доктор Мэтьюрин! — вскричал Эткинс, всплеснув руками. Бедняга был крайне падок на лесть пусть даже самого низкого пошиба. — Но я имел в виду вовсе не это. О, нет. Человек моего круга не может драться с каким-то полукровкой— ниггером, к тому же нехристем. Как никак, un gentilhomme est toujours gentilhomme.
[46]
