— Возьмите себя в руки, мистер Эткинс, — проговорил Стивен, у которого при интонации, с которой Эткинс произнес последнюю фразу, кровь бросилась в голову. — В этих широтах от неосторожной горячности может приключиться лихорадка. Не хотелось бы видеть вас с лицом в крапинку: вы слишком много кушаете и пьете, и потому весьма подвержены заболеванию.
Но жертвой лихорадки стал мистер Стенхоуп. Однажды вечером Ахмед Смит обедал в кают-компании, а из каюты посла доносились разглагольствования Эткинса. Расположившийся несколькими футами выше, у светового люка, судовой плотник положил киянку и прошептал на ухо своему помощнику:
— Будь я на месте Его Превосходительства, посадил бы этого ублюдка в ялик, сунул бы ему кусок сыра и посоветовал проваливать на все четыре стороны.
— Как же он достает бедного старого джента, не то слово. Их можно принять за супружескую пару. Жаль старика — от него и слова-то дурного не услышишь.
Немного спустя вошел лакей мистера Стенхоупа, передавший извинения своего хозяина за невозможность принять участие в партии в вист и почтительную просьбу к доктору Мэтьюрину посетить его при возможности. Посол выглядел уставшим, постаревшим и понурым; по его разумению виной тому была все та же проклятая желчь, и он бы бесконечно благодарен за половинку голубой пилюли или чего там заблагорассудится доктору Мэтьюрину. Слабый неровный пульс, высокая температура, сухая кожа, заострившееся лицо, глаза блестят: Стивен прописал настой из коры, свое излюбленное средство против излишней слизи, и голубого цвета плацебо.
Они возымели некоторый эффект, и поутру мистер Стенхоуп чувствовал себя лучше. Но силы так и не вернулись к нему, как и аппетит, Стивена вовсе не радовал пациент, температура которого то росла то падала, а лихорадочная горячка сменялась припадками вялости с такой резкостью, которой ему не доводилось наблюдать прежде. Мистер Стенхоуп жаловался на жару, а они с каждым днем приближались к экватору, а ветер все слабел и слабел, превращаясь в ветерок силой в один-два балла. Для посла соорудили вентиляционную шахту из паруса, направлявшего воздух в каюту, где лежал больной: высохший, пожелтевший, мучаясь от морской болезни, но неизменно вежливый, благодарный за любое проявленное участие и извиняющийся за причиняемые неудобства. У Стивена и Макалистера собралась целая библиотека по тропическим заболеваниям: они перерыли ее взад и вперед, и вынуждены были признать — на латыни — что теряются в догадках.
— Есть хотя бы одно, что в наших силах сделать, — заметил Стивен. — Мы можем убрать внешний источник раздражения.
Мистеру Эткинсу приказом доктора было запрещено появляться в каюте, а Стивен провел в ней много ночей в компании с лакеем или мистером Уайтом. Посол ему нравился, он желал ему блага, но прежде всего в Стивене говорил врач. Это был тот случай, где гиппократово внимание приобретало большее значение, чем лекарства: пациент был слишком слаб, природа болезни слишком туманна, чтобы прибегать к каким-либо решительным мерам. И он вахту за вахтой проводил у постели больного, а корабль тем временем спокойно скользил по фосфоресцирующей глади моря.
«Вот в чем мое истинное предназначение, — размышлял он, — в этом, а не в саморазрушительном преследовании женщины, мне недоступной». Медицина в его понимании была вещью по большей части обезличенной, но ее результат мог быть человечным: он также заботился бы об Эткинсе, будь нужда. И что еще служило ему движущей силой, как не жажда познания, зуд все каталогизировать, измерять, классифицировать, записывать? Мысли его поплыли далеко-далеко, теряясь в глухих дебрях сознания; очнувшись от полузабытья, он обнаружил, что им владеет какая-то смутная радость, а лицо растянуто в улыбке. Стивен с усилием сбросил с себя наваждения и осознал, что в промежутке между двумя и тремя склянками он грезил о Диане Вильерс, вернее, о ее смехе, таком звонком, веселом и музыкальном, и ее волосах, прелестными локонами спускающихся на шею.
— Вы проходили в школе Heautontimoroumenos?
[47] — прошептал мистер Стенхоуп.
— Ну да, — ответил Стивен.
— В море это воспринимается иначе. Мне привиделся доктор Балкли из школы, со своим ужасным черным лицом: казалось, он на самом деле здесь, в каюте. Как я боялся его, когда был ребенком! Но все-таки, в море все иначе. Скажите, утро уже скоро? Мне показалось, я слышал три склянки.
— Уже совсем скоро. Приподнимите голову, я поправлю подушку.
Больному сменили простыни, обтерли губкой, дали ложку бульона, сняли налет с потрескавшихся, казавшихся в свете свечи черными губ. В четыре склянки мистер Стенхоуп стал бредить об этикете при султанском дворе — Смит сказал ему, что малайские правители очень щепетильны в этом вопросе, и представитель Его Величества не вправе прослыть простофилей, все нужно сделать правильно. Снова обтирание, перемена позы, небольшие неудобства — мистер Стенхоуп был стыдлив, как девушка. День за днем Стивен наблюдал за его состоянием; после двух недель у ложа больного доктор снова вошел в лазарет. Глаза его ввалились, вокруг глаз синели круги.
— Доброе утро, мистер Макалистер, — проговорил он. — Полагаю, мы вправе издать клич триумфа: хотя бы анорексия побеждена. В четыре мы пережили кризис с обильным выделением экссудата, и вскоре после шести пациент съел одиннадцать унций бульона! Именно бульону мы обязаны успехом — да здравствует бульон! Тревожащие аномалии в пульсе сохраняются, увеличение печени тоже, но могу предположить, что продвинемся в плане восстановления веса и сил.
Днем они вынесли койку с послом на наветренную сторону квартердека, и матросы фрегата обрадовались его появлению. Вместе со своей свитой и багажом, дарами и припасами он на протяжении всех пятнадцати тысяч миль пути служил для них постоянной обузой, но, как они говорили, Его Превосходительство был вежливым человеком, ни одного дурного слова, — не то что всякие там напыщенные содомиты — и еще: команда привыкла к нему. А к чему привыкаешь, то начинает нравиться, и матросы радовались, видя, как они идет на поправку, пока фрегат мчался на юго-восток, подгоняемый окрепшим, холодным ветром.
Ветер здорово посвежел, и стал неустойчивым, описывая подчас чуть не всю картушку. Теперь на «Сюрпризе» сделался привычным событием спуск брам-стеньг на палубу; брались на гитовы нижние паруса, и корабль продолжал путь под одними зарифленными марселями.
Одним таким днем, в воскресенье, когда Джек обедал в кают-компании, разговор зашел о диких зверях, обитающих на Яве, западную оконечность которой — часть Зондского пролива — ожидалось увидеть в понедельник. Тут вбежал лакей мистера Стенхоупа, обезумевший от страха и беспокойства. Стивен отодвинул прочь тарелку; через несколько минут он послал за Макалистером. По кораблю полетели слухи: посла разбил сильный апоплексический удар; он поперхнулся вином, и изо рта у него полилась густая кровь; через час ему будут делать операцию, и доктор уже вострит свои инструменты; посол умер.
Стивен вернулся в притихшую кают-компанию и вернулся к еде, поглощая ее без видимого удовольствия.
