Первое прочтение не выявило никакой вины Дианы: скорее наоборот. Письмо явно имело целью оставить ее в тени. Сердце уже простило Диану, но ум настоял на втором прочтении, более медленном, и третьем, крайне тщательно анализируя слова и ища те мелкие отметки и повторения, которые могли бы выдать код. Ничего.
Он откинулся назад, вполне удовлетворенный. Конечно, письмо искренним не было, и самая большая неискренность — отсутствие Хирепата — чрезвычайно ему понравилась. Миссис Уоган знала, что есть некоторый риск того, что письмо будет прочитано капитаном (она, несомненно, не разделяла его глупые предрассудки), и если у нее и имелась для передачи информация деликатного свойства, то она намеревалась передать ее через Хирепата. Весьма вероятно, что она желает сказать нечто большее, чем «никакого непоправимого вреда», и сообщить своему руководителю, скольким ей пришлось пожертвовать, чтобы спасти свою шкуру. Любой агент, хоть сколько-нибудь стоящий, сделал бы то же самое. Любой неперекупленный агент, а миссис Уоган не была перекуплена. Более того, Стивен предоставил ей кучу времени, чтобы подготовить своего любовника.
Скопировав письмо для сэра Джозефа, чьи шифровальщики могли найти код там, где тщательное изучение, нагревание им бумаги и химикалии не обнаружили ничего, вернул печать на место и положил письмо обратно в мешок, одновременно просматривая недавно добавленные послания в поисках конверта, написанного узнаваемым почерком Хирепата — ничего.
— Джек, — сказал он, — кого-нибудь отпустят на берег?
— Нет, — сказал Джек. — Я нанесу визит губернатору, соблюду приличия и посмотрю, не смогу ли достать в порту пару матросов. В любом случае, единственные, кто сойдет на берег, будут ты и те инвалиды, в чьей отправке на берег ты абсолютно настаиваешь. — При этих словах Джек убедительно посмотрел Стивену в лицо и продолжил. — Я имею в виду, что нельзя терять ни минуты и не хочу, чтобы дезертировал хоть один человек. Ты же знаешь, как они бегут, если им дать хоть полшанса.
— Вот имена тех, которых нужно отправить, — сказал Стивен. — Я обследовал их очень тщательно менее часа назад.
— Не знаю, как я скажу Пуллингсу, — сказал Джек, глядя в список. — Это разобьет ему сердце.
Убитым горем тот и казался, когда его перекидывали через борт в парусиновом мешке, чтобы присоединить к остальным в нанятом тендере — слишком ослабел, чтобы даже сидеть, и хорошо, потому что он мог лежать, скрыв лицо. Некоторые также были подавлены, и все выглядели жалко, а многие капризничали как невоспитанные дети. Один из них, Эйлифф, которому Стивен помогал забраться в люльку, завопил:
— Поосторожней, поосторожней, ты, бородатое дерьмо: нельзя ли поосторожней?
Стивен, возможно, спас ему жизнь, но ножницы хирурга откромсали и косицу, которую пациент десять лет растил и лелеял, а теперь, когда солнце припекало лысую белую голову, эта потеря была весьма чувствительна для капризного настроения Эйлиффа.
— Запишите имя этого человека, — прокричал новый первый лейтенант.
— Запиши сам, ты, старый французский пердеж, — ответил моряк. — А, вообще, заткнись. Порки больше нет.
Другие больные перебирались через борт, храня неодобрительное молчание, хотя с учетом крайне болезненного состояния, неожиданной спешности или опьянения тоже могли бы попрать дисциплину, но все же случившееся было намного-намного больше, чем дозволяла ситуация: в конце концов, нет ни пожара, ни кораблекрушения и Эйлифф не пьян. Стивен собирался последовать за ними, когда Хирепат спросил:
— Могу я пойти с вами, сэр?
— Нет, мистер Хирепат, — ответил Стивен. — Приказано никого не пускать на берег, а копирование наших записей займет все ваше время и силы. Вы ничего не потеряете: Ресифи — в вышей степени неинтересный порт.
— В таком случае, могу я просить вас о любезности передать это консулу Соединенных Штатов? — Он вынул письмо, и Стивен положил его в карман.
Поздно, поздно ночью, на притихшем корабле — только тихое пение пассата в такелаже, случайные шорохи вахты на якорной стоянке, склянки и крик часовых «все в порядке» за каждым ударом, отмечающем полчаса, — Стивен снял нагар со свечи, прижал руки к воспаленным, покрасневшим глазам, взял дневник и стал писать:
«Я видел, как Джек засиял от удовольствия, сделав прекрасный подход к берегу, вычислив свои течения, приливы, изменчивые ветры: это событие доказало его правоту. Так же и мое предсказание было настолько точным, насколько я мог желать. Бедная леди, она, должно быть, усердно трудилась с кодированием, и, как должно быть, от всего сердца проклинала Фишера, когда тот читал ей про смирение. Учитывая, что времени на кодировку у нее не оставалось, полагаю, что эксперты сэра Джозефа получат удивительно полную картину, и он будет вознагражден зрелищем только что созданной разведки: младенческие шаги, возможно, но многообещающего, даже выдающегося младенца.
Я сочувствую ей: этот добрый человек пережевывает одно и то же, а драгоценные секунды мчаться мимо. Ее печать, хотя и довольно искусная, с двойным волоском, выдает очевидное нетерпение. Когда мы встретимся завтра, не сомневаюсь, что наши глаза будут весьма похожи, как у пары хорьков-альбиносов, поскольку, хотя мои копии и письма сэру Джозефу сделаны в двойном экземпляре и, возможно, были длиннее, но я к этому более привычен. Мне не нужно высчитывать код на пальцах, черкать и писать снова с небольшими вычислениями на краешке, не нужно и бороться с чрезвычайным раздражением. Тем не менее, я должен стереть торжество из своих сияющих глаз: возможно, стоит надеть зеленые очки».
Он закрыл дневник, сам по себе памятник криптографии, и растянулся в гамаке. Сон поднимался, чтобы затопить разум, но в течение некоторого времени все еще сохранялась ясность. Стивен размышлял как об удовлетворении от своего ремесла, так и о его неприглядных чертах: постоянной скрытности, постоянной лжи, пропитывающей лжеца до костей, однако лжи во благо, о жертвовании, как он знал в некоторых случаях, не только жизнью агента, но и личной жизнью, о китах, о любопытном разделении кают-компании на два лагеря — Грант, Тернбулл и Ларкин на одной стороне, а Баббингтон, капитан Мур и Байрон, новый исполняющий обязанности четвертого лейтенанта, на другой, с казначеем Бентоном и малозначительным лейтенантом морской пехоты Говардом между обоими лагерями.
И, возможно, Фишером, хотя в последние дни его дружба с Грантом усилилась. Странное создание этот капеллан, возможно, несколько мелочный человек, колеблющийся, его поведение во время пика эпидемии разочаровало Стивена, насколько у него хватало времени, чтобы разочаровываться: больше обещаний, чем работы, слишком поглощен собственными проблемами? Более склонный получать утешение, чем давать его? И, разумеется, абсолютно не желающий иметь дело с грязью. И эта преувеличенная забота о миссис Уоган… Враждебность их не разделяла, по крайней мере, очевидная враждебность, скорее, они представляли собой разные типы взаимоотношений, которые, вероятно, могли быть обнаружены по всему судну — между старыми соплавателями и добровольцами Джека с одной стороны, и остальной частью команды с другой. Последняя четкая мысль: «Найдет ли он еще матросов?».
