Я не берусь описать свое несчастье, не буду ничего рассказывать и о чрезмерных страданиях. Но Луиза была весьма добра: недоброжелательность или злоба не в ее характере. Спустя какое-то время она узнала, где я живу, и послала мне денег. В течение того года, и последующего, она много путешествовала, но, когда бывала в Лондоне, находила меня и иногда встречалась со мной в парке или даже у меня в комнате, рассказывала о своих различных связях с искренностью друга — всегда, кроме ситуации нашего расставания, Луиза относилась ко мне как к другу, и нам было очень хорошо вместе. В одну из таких встреч, она обнаружила меня сильно больным и сказала, что я мог бы сопровождать ее в качестве секретаря, но не должен упоминать о нашей близости. Луиза тогда жила в небольшом, неприметном, но крайне изящном доме позади Беркли-стрит, и держала салон, где я видел множество мужчин, примечательных умом, должностью, или богатством, а иногда и всем сразу.
Общение было оживленным, гораздо ближе к французским обычаям, нежели мне представлялось возможным в Англии: непристойности случались редко, но в целом, считаю, это было сборище людей, привыкших жить привольно. Припоминаю мистера Бердетта, толстого печального герцога, лорда Бридлбейна. Но были и другие: помню мистера Кольриджа и мистера Годвина, хотя оба не входили в обычное сборище. Приходили не только мужчины — частенько бывала миссис Стэндиш и леди Джерси с кучкой своих друзей. И все же мужчины преобладали, и именно в своем будуаре она имела привычку принимать самым близких, таких как Джон Харрод, банкир, Джон Аспен из Филадельфии, которого обошел мистер Джей, и старший Коулсон — этот являлся их шефом. У них вошло в привычку входить через дверь другого дома, стоявшего позади сада.
«Для заговорщика ты — самый неудачный компаньон из всех возможных», — подумал Стивен, подливая еще виски, — «Если, конечно, ты не образец хитрости и изворотливости». Вслух же сказал:
— Я знавал мистера Джозефа Коулсона, американца, в Лондоне. Он рассказывал мне о политике, ирландских притязаниях на независимость, ирландцах в Штатах, и ирландских офицерах, служащих британской короне. Но главным образом о политике, европейской политике.
— Это он и есть, и у него есть брат Захария, намного младше его, с ним я учился в школе. Джозеф говорил о политике постоянно: я не мог слушать. И часто спрашивал меня о настроениях в стране — говорил, это касается товаров и акций. Но я никогда не мог ответить, хотя он просил, чтобы я обращал внимание на то, что говорят люди. Очень умный человек, если не касаться политики: я узнал его очень хорошо — он поручал мне копировать бесконечные бумаги, и разносить по городу письма. От созданной им атмосферы тайны и просьб удостовериться, что за мной не следили, я предположил, что он сластолюбец, как и многие, часто посещавшие этот дом. — Майкл заглянул в свой стакан.
— Боюсь, ваше положение причиняло невыразимые страдания, — предположил Стивен.
— Грустные стороны имелись. Но я достиг главного: я часто находился в той же комнате, что и Луиза, и желал лишь немногим большего. То, что называют обладанием, для меня было важно, но ее дружба значила намного больше. Дружба и присутствие рядом. Иногда я задавался вопросом, почему она выбирала таких покровителей, но кроме пары редких исключений в первое время, я не испытывал к ним ненависти, и мне не хватало духу осуждать ее, что бы она ни делала. Возможно, это моя суть: думаю, я бы презирал это в ком-то еще. Все же, не сомневаюсь, что, если бы потребовалась еще большая низость, я бы пошел и на неё.
— Я бы скорее говорил о силе духа. Могу я предположить, что вас не потревожили слухи, соединившие миссис Уоган и меня? Вы, должно быть, слышали их в мичманской каюте.
— Нет. Частично, потому что я не верю им, но еще больше, потому что слово «обладание» очень глупо по отношению к такой совершенной женщине, как Луиза. Что касается силы духа… да, поначалу это действительно требовало некоторой силы духа, несмотря на все мои рассуждения: но у меня был друг с… полагаю… более мощным оружием, чем философия. В начале изучения китайского языка я встретил человека, познакомившего меня с радостями опиума, наслаждением и утешением опиума. Я сполна вкусил его мощь, прежде чем встретил Луизу, и когда мои страдания давили уж слишком сильно, мне приходилось выкуривать две-три трубки, чтобы просветлеть, чтобы обеспокоенный разум воспринял философию, и спокойное, всеобъемлющее понимание проникло в мою сущность. Опиум также утолял сексуальный и физический голод: с трубкой под рукой мне легко было быть стоиком.
— Разве вы не испытывали неудобств? Я читал о потере аппетита, истощении, жажды жизненной силы, привыкании, и даже крайне разрушительном порабощении.
— В целом нет, но тогда я потворствовал себе не более, чем раз или два в неделю, как и мой учитель и самые искусные курильщики, которых я знал — раз или два в неделю, как люди ходят на концерт или спектакль, за исключением того, что, считаю, мои концерты и мои спектакли были богаче, безусловно, глубже и разнообразнее, чем какие-либо из объективной жизни: мечты, фантомы и такие прояснения очевидной мудрости, которые не описать никакими словами. Что касается жажды жизни, то я мог работать по двенадцать-четырнадцать часов подряд без всякого неудобства. В части потенции, что же, сэр, если бы не считал это непочтительным по отношению к Вам, то я бы рассмеялся. Но, с другой стороны, в бездне своего несчастья я злоупотреблял трубкой, и тогда все то, что вы говорили о падении, все намного хуже, поскольку в дополнении к рабству и деградации жизнь становится кошмаром наяву. Мечты вторгаются в день, и из прелестных становятся ужасными: так происходит через какое-то время, незначительное изменение тональности, ужасающее разум.
И то же самое происходит с цветом — поскольку, должен сказать вам, что мои мечты были бесконечно наполнены цветом, и цвета также наполняли персонажей, о которых я читал или писал, придавая им большую значимость, которой я не мог ни осознать, ни назвать. Теперь же эти цвета, изменившись на четверть тона, стали более зловещими, угрожающими и мрачными. Они пугали меня. Например, мое окно выходило на глухую стену, и на потрескавшейся штукатурке маленький фиолетовый отблеск рос и пылал с такой дьявольской значимостью, что я вжимался в пол. И я находился в этом состоянии ужаса наяву, когда Луиза взяла меня домой в качестве своего секретаря. Там, почти каждый день с ней рядом, я выздоровел. Привычка, в самом деле, требовала определенных доз, и некоторое время моя потребность казалась почти невыносимо сильной. Но, к счастью, в то время не имелось никаких усугубляющих обстоятельств, и я держался. В настоящее время я воспринимаю трубку спокойно и с нежностью; это больше не злобный, дьявольский, неотвратимый монстр, как когда-то, и я беру её или, следует сказать, брал, поскольку это было приблизительно пять тысяч миль назад, примерно раз в неделю. Как ремесленник кружку пива, просто для удовольствия, или когда мне нужен прилив бодрящей выносливости для какого-то необыкновенного задания или для расслабления в чрезвычайной ситуации.
— Вы хотите сказать мне, мистер Хирепат, что, поборов привычку, смогли вернуться к умеренному и приятному использованию наркотика?
