При этом воспоминании ее разобрал смех — тот самый заразительный, абсолютно лишенный повода смех, который всегда так нравился Стивену. Вот и сейчас прохожие оборачивались и улыбались ей. Последовала заминка, в ходе которой она старалась подавить взрывы хохота.
— Но вы ведь никогда не говорили мне, что знакомы с Дианой Вильерс! — воскликнула вдруг миссис Уоган.
— Так вы никогда не спрашивали, — ответил Стивен. — А вы, насколько понимаю, тоже знаете эту леди?
— Ах, еще бы! Мы уже сто лет с ней подруги. Причем жуть какие близкие. Познакомились мы в Лондоне, и я сразу так ее полюбила! Ее хороший приятель Гарри Джонсон, я его прекрасно знаю, мы оба из Мэриленда. Они будут тут, в Бостоне, в среду. Вот бы познакомить вас с ним — он тоже любит птичек. Когда я добралась наконец до Штатов и рассказала им все, Диана как закричит: «Да это же мой Мэтьюрин!», — а Гарри Джонсон спрашивает: «Это тот самый Мэтьюрин, который опубликовал статью про олушей? Или не про олушей?».
Они проходили мимо гостиницы О’Рейли, и двое знакомых со Стивеном английских офицеров встретили его взглядами, полными нескрываемой зависти. Офицеры взяли под козырек, и миссис Уоган одарила их обворожительной улыбкой.
— Бедные ребята, — заметила она. — Как ужасно быть в плену. Надо попросить миссис Адамс послать им приглашение.
— Выходит, вы не любите не столько англичан, сколько их государственное устройство?
— Совершенно верно, — заявила Луиза. — Но и некоторых англичан я тоже терпеть не могу. А вот их правительство — положительно ненавижу. Как смею, предположить, и вы. Оно повесило Чарльза Поула, моего друга из министерства иностранных дел — я вам рассказывала о нем. Какой трусливый, позорный поступок — могли ведь просто расстрелять! Ну вот, пришли, — провозгласила она, лавируя по грязной улице к небольшому кирпичному домику, в сточной канаве у стен которого рылись тощие свиньи.
— Ну разве не убожество? — продолжала миссис Уоган. — Но это лучшее, что может пока себе позволить бедолага Хирепат.
«Бедолага» Хирепат ожидал их в скудно обставленной комнате, выглядевшей не сильно краше фасада дома, и полной дыма. Стивена он приветствовал с неудобоваримой смесью смущения и восторженности, и не решался протянуть руку, пока Мэтьюрин сам не схватил ее. Со времени последней их встречи на острове Отчаяния, американец словно постарел лет на сто, и по изнуренному лицу доктор предположил, что его друг вернулся к злоупотреблению опиумом. И все-таки перед ним стоял тот самый Хирепат, и пока Луиза готовилась кормить малышку, он обсуждал со Стивеном свой перевод Ли-По с энергией, вернувшей к жизни счастливые деньки в лазарете «Леопарда».
Младенец оказался вполне типичным представителем своей породы, возможно, вполне добрым в глубине души. Но девочка злилась, что ей никак не дают кушать, и пока родители обсуждали сей вопрос, без необходимости чрезмерно повышая голос, разоралась снова. Стивен смотрел на красное сердитое личико, на котором последовательно или в смешении появлялись выражения горя или ярости, и упрекал себя за мысль, что жалеет о ее появлении на свет. Заметил он и то, что Хирепат выказывает в обращении с дочкой большую сноровку, и маленькое создание тянется скорее к отцу, нежели к матери.
В конечном итоге, после приличествующих случаю комплиментов, высказывать которые пришлось почти криком, дитя унесли прочь.
— Мне чудовищно жаль, доктор Мэтьюрин, — сказал Хирепат, — что я вынужден был покинуть вас, не уплатив долг.
— Чепуха, — отмахнулся Стивен. — Я наложил руку на ваше имущество, и продал ваш мундир Байрону. Тот был совсем голый, а размер у него ваш. Я еще и выиграл на сделке.
— Рад слышать, просто бальзам на душу. После всех ваших добрых дел…
— Скажите, Хирепат, вы все свои усилия тратите на Ли-По? Питаю надежду, что по возвращении домой вы займетесь естественными науками, потому как у вас призвание к медицине.
— Я бы с удовольствием, будь у меня средства. Но и так я прочитал Галена и прочие книги, которые смог найти. Надеюсь, когда мой перевод будет опубликован, доходы с него позволят мне вернуться в Гарвард и получить диплом врача. У меня большие надежды: у Луизы есть приятель, друг детства с Юга, который имеет дела с одним филадельфийским издателем, и благодаря ему у меня имеются все основания уповать на лучшее. Книга должна выйти в прелестном «ин-кварто» в следующем году, а затем и «ин-октаво», если спрос окажется велик! Только если он…
Тут Хирепат осекся и закашлялся.
— Батюшка просил вам передать свои лучшие пожелания, — продолжил молодой человек. — Он почтет за честь, если вы составите ему завтра компанию за обедом.
— Буду счастлив встретиться с ним, — ответил Стивен, вставая, поскольку миссис Уоган вернулась в сопровождении неряшливой черной служанки и пары негритят, груженых чайным подносом и сладостями.
— Надеюсь, вам понравится, — промолвила Луиза, с сомнением глядя на угощение. — У Салли лучше получается мятный джулеп, нежели чай.
Однажды Стивену довелось робинзонствовать на голой скале посреди южной Атлантики, где единственным напитком служила теплая дождевая вода, скапливавшаяся в забитых птичьим пометом выемках. Если то пойло и было хуже чая миссис Уоган, то не намного. Послевкусие от выпитой чашки оставалось с ним до конца дня, хотя доктор и пытался заесть его доброй порцией некоей серой субстанции, которая, по словам хозяев, представляла собой «спунбред»,
[31] южный деликатес.
Этот вкус, напоминающий смесь смолы, патоки и ярь-медянки, пребывал с ним и поутру, когда в «Асклепию» пожаловал с визитом Хирепат.
— Как думаете, сэр, стоит ли мне засвидетельствовать свое почтение капитану Обри? — нерешительно спросил молодой человек.
— Вряд ли, — ответил Стивен. — Он считает своим долгом вздернуть вас на рее за побег с «Леопарда», а волнение и гнев в столь ослабленном состоянии не пойдут капитану на пользу. Я целиком согласен с доктором Чоутом, что к нему вообще не стоит допускать посетителей, особенно людей из Военно-морского департамента, которые так расстроили его вчера.
Военно-морской департамент расстроил Джека Обри, но не слишком — далеко не так сильно, как весть о разгроме на далекой реке Демерара. И далеко не так, как вид из окон, одно из которых выходило на гавань, а другое на место стоянки американских военных кораблей. Не то, чтобы там кипела жизнь — «купцы» плотно, иногда по два в ряд, выстроились вдоль пристани, и движения почти не наблюдалось, если не считать малых судов и рыбачьих лодок. Но те немногие события, что происходили, задевали Джека сильнее, чем что-либо прежде. За вычетом времени на еду, лечебные процедуры и уборку в комнате, он весь световой день стоял, приложив к глазу подзорную трубу. Капитан досконально изучил уже могучие американские фрегаты, знал в лицо даже большую часть офицеров и команды, и это не говоря об экипаже «Конститьюшн», с которым сошелся за время плавания, и представители которого навещали Джека в больнице. Обри наблюдал за кораблями с неутолимой страстью. Их было три: сорокачетырех пушечный «Президент», на котором развевался коммодорский вымпел; «Конгресс», тридцать восемь орудий, и, разумеется, стоящий в ремонте «Конститьюшн». После осмотра не оставалось ничего иного как пристроить трубу на соседнем подоконнике и попытаться поймать в объектив далекие марсели блокирующей эскадры. Иногда английский фрегат, «Эол», «Бельвидера» или «Шэннон», влетали на внешний рейд для рекогносцировки, и сердце Джека забивалось так, что ему приходилось сдерживать дыхание, чтобы труба не дрожала. Оно забивалось в предчувствии стремительного нападения или высадки десанта с целью обойти форты с тыла.
