Операция, выполненная на очень тучном и трусливом пациенте, оказалась намного сложнее, чем они ожидали. Наконец все было сделано, и мало того, что операция сама по себе прошла успешно, но существовала и реальная возможность, что пациент выживет.
Стивен вошел в комнату Джека, чтобы вымыть руки, и увидел его спящим на спине с раненной рукой поперек груди, все еще с маской физического страдания и морального шока на лице. По цвету оно мало отличался от землистой физиономии ослабевшего пациента, которого недавно укатили назад. Стивен знал, что только перемена ветра разбудит Джека. Умывшись, он взял из тайника бутылку виски и жадно выпил полстакана крепкой и жгучей жидкости. Алкоголь был запрещен в «Асклепии», но офицеры «Конститьюшн», особенно мистер Эванс, знали об этом, и пространство за книгами капитана Обри было заполнено ржаным виски, бурбоном и слабым, жутко кислым местным вином.
Он поставил виски обратно, уронил стакан — никакой реакции на строгом спящем лице — и ушел, неся собственную бутылку зеленую лауданума с надписью «Яд». У него была небольшая комната во внутреннем дворе, и он увидел, что лампа уже зажжена, а огонь пылает в камине. Лампа с зеленым абажуром освещала стол и разбросанные по нему бумаги, оставляя саму комнату в глубоком полумраке. Тут царил уют, настоящее воплощение уюта, и он почувствовал холод, отчаяние, чрезвычайное одиночество. Порывшись в кармане, он нашел записку Дианы, бросил ее на стол, поставил рядом зеленую бутылку, кинул пальто на кровать и сел на стул, развернутый наполовину к столу, наполовину к огню.
Долгие-долгие годы он был неспособен полностью открыться мужчине или женщине и, временами ему казалось, что искренность так же важна как еда или любовь: часто он использовал свой дневник как суррогат несуществующего любящего уха — на самом деле очень плохой суррогат, но который стал настолько привычным, что сделался почти необходимым. Сейчас он остался без этого убористо исписанного закодированного дневника, и, поглазев некоторое время на огонь, повернулся к столу. Его равнодушный взгляд упал на письмо, написанное знакомым почерком, и он подтянул к себе лист бумаги.
«Если я больше не люблю Диану, — писал он, — то что мне делать?». Что ему делать, если его главная движущая сила, то, что двигало им, ушло? Он знал, что будет любить ее всегда, до последнего удара отсчитанного ему времени. Он не клялся в этом, как не мог поклясться, что солнце будет подниматься каждое утро — это было слишком бесспорно, слишком очевидно: никто не клянется, что продолжит дышать, или, что дважды два — четыре. Конечно, ведь в этом случае клятва будет подразумевать возможность сомнения. И все же, сейчас, кажется, что вечность означала восемь лет, девять месяцев и несколько дней, поскольку последний удар отсчитанного времени свершился в среду, семнадцатого мая. — «Как же это может быть?» — вопрошал он. Из примеров он знал, что подобное частенько происходило с другими мужчинами и эти мужчины даже теряли разум или заболевали раком. Могло ли случиться так, что с ним этого не произойдет, как если бы он предположил, что обладает исключительным иммунитетом?
«Возможно, это — только intermittence du coeur
[37], не более». — Это было весьма вероятно — квазифизическое состояние, связанное с атмосферой и диетой, беспокойством, утомительным ожиданием и сотней других взаимосвязанных причин. Он написал еще один абзац, перечислив странные, не поддающиеся очевидному объяснению перемены убеждений, отречений, временного отступничества от веры. Все это могло быть результатом подлого поведения тела, всего лишь тела, вместилища ума. Так храбрецы превращаются в трусов, если у них не в порядке печень, а у женщин во время беременности случаются приступы помешательства.
Он присовокупил примеры влияния, в свою очередь, ума на тело, как то: экземы, ложные беременности, реальное выделение молока. Потом аккуратно посыпал песком последний листок, собрал остальные, бросил их в умирающий огонь, и наблюдал как они вспыхнули, свернулись и скорчились, превратившись в черный, ничего не значащий пепел. Он не был полностью убежден, и внутренний голос заметил, что было много мужчин, в том числе и докторов, которые пальпировали свои опухоли и объявляли их доброкачественными. И все-таки это принесло облегчение его колеблющемуся, но желающему верить уму, и с этой мыслью он лег в кровать. Где — то этажом ниже мужчина пел «О, о, плачущая голубка» так, будто его сердце было разбито. Стивен слушал песню, пока нахлынувший прилив опиумного сна не поглотил его.
Утро выдалось яркое и солнечное, с хорошим ветром, задувавшим с норд-норд-веста. Джек с рассвета наблюдал за морем и перед завтраком увидел направляющийся в залив и так ожидаемый им парус. И поскольку воздух был необычайно чист и прозрачен, то он скоро узнал «Шэннон». Тот продвигался вперед и вперед, ближе, чем, кто-либо из блокадной эскадры осмеливался ранее. Так близко, что Джек рассмотрел офицера с подзорной трубой на салинге фор-брам-стеньги. Сказать с уверенностью он не мог, но был почти уверен, что узнал Филипа Брока, который командовал «Шенноном» последние пять лет.
И еще ближе, пока, наконец, артиллеристы с острова Касл не выстрелили из мортиры высоко взлетевшей бомбой: тут «Шэннон» отвернул, но маленькая фигурка вновь появилась на квартердеке и взобралась на салинг бизань-мачты. Блестящая медь подзорной трубы все еще была направлена на бостонскую гавань и американские военные корабли. Немного позже «Шэннон» наполнил паруса и левым галсом направился в сторону открытого моря. Одновременно высоко над его марселями распустились два флажных сигнала. Джек не смог их разобрать, но прекрасно понимал, что они должны означать и, переведя трубу к горизонту, увидел как консорт «Шэннона» подтвердил приказ, распустил паруса и быстро направился на юго-восток, прямо в Атлантику.
— Где доктор? — спросил Джек, когда принесли завтрак.
— Уверена, что он еще спит, — сказала Брайди, — и пусть отдохнет. У него вчера была трудная кровавая операция, и он совсем измотан.
Стивен все еще спал, когда к Джеку зашел мистер Эванс, приведя друга.
— Не буду садиться, — сказал он. — Доктор Чоут говорит, что к вам не допускают посетителей. Но не смог удержаться, чтобы не заглянуть к вам на пять минут с капитаном Лоуренсом, у которого есть для вас сообщение. Позвольте представить капитана Лоуренса, ранее командовавшим «Хорнетом», а теперь «Чезапиком». Капитан Обри, Королевский флот.
Капитаны выразили свое удовольствие, но было трудно разглядеть приязнь на застенчивом, смущенном лице Лоуренса, а имя «Хорнета» вышибло всю жизнерадостность из Джека. Однако он проявил ожидаемое гостеприимство и несмотря на протесты гостей попросил принести кофе и сладких булочек.
— Или печенья — так следует говорить? — сказал Джек, глядя на Лоуренса с улыбкой. Тот Джеку понравился — крепко скроенный, скромный и хорошо воспитанный человек с открытым лицом, в белом кителе. Прирожденный моряк. Лоуренс вернул улыбку — несмотря на всю неловкость ситуации, была налицо взаимная симпатия и сказал:
— Недавно, сэр, я имел удовольствие повстречать лейтенанта вашего флота Моуэтта, который очень хотел, чтобы я встретился с вами, передал его глубочайшее уважение, узнал, как ваши дела, и сообщил, что сам он в госпитале в Нью-Йорке, уже идет на поправку.
